совсем другое – возможность выбраться из этой гробницы с каменными стенами. Она усердно трудилась, повторяя рисунки до тех пор, пока они не совпадали с оригиналом. В то время как ее соученицы упражнялись в игре на рояле и шили, она изучала каждую часть тела, каждую мышцу и жилку. Вчитывалась в статьи, присылаемые отцом, и его пояснения. Латынь и греческий она знала лучше других учениц, поскольку для нее эти языки были живыми языками науки и анатомии.
– Старайся изучить как можно больше, – говорил отец, приезжая ее навестить. – Когда тебе исполнится семнадцать и если позволят обстоятельства, я сам займусь твоим образованием.
У сестры Сесиль отцовская идея вызывала презрительную усмешку.
– Воспитанницы нашей школы выходят замуж либо становятся монахинями. Думаешь, ты отличаешься от других? Считаешь себя особенной, не похожей на всех?
«Да», – мысленно отвечала Вероника, поскольку хорошо знала: в ней есть что-то, чего не было в других девочках.
– Твой отец поступит так, как поступают все отцы. Или он выдаст тебя замуж, или ты вернешься в монастырь послушницей.
«Не будет ни того ни другого, – твердила себе Вероника. – Я сумею убедить отца в своей полезности ему. И еще потому, что мой отец отличается от прочих». Более того, она не собиралась сюда возвращаться. Никто не заставит ее принять постриг и облачиться в монашеское одеяние. Одно дело, когда кто-то добровольно выбирал такую жизнь, и совсем другое, когда монастырские стены превращались в тюрьму. Вероника знала, какая участь ждет тех, кто оказывался запертым в монастыре против воли, в качестве наказания или по необходимости. Она каждый день видела это по лицу сестры Сесиль. «Прости нам прегрешения наши, – думала Вероника, – ибо порой они заслуженны».
Она надеялась, что отец сам приедет за ней, но он послал Эдме, от которой у нее остались смутные детские воспоминания, полные восторга. За эти годы повариха еще больше располнела, лицо ее стало еще суровее. Глядя на повзрослевшую Веронику, Эдме не знала, о чем говорить с хозяйской дочерью. Они ехали молча и достигли Парижа еще до наступления темноты. Внешне Вероника оставалась спокойной, но ее неприятно будоражили звуки города: лай собак, крики людей, звон колоколов сотни церквей, щелканье кнутов и лошадиное ржание. Она морщилась от едкого запаха пота и немытых тел, вони дубильных мастерских, гнилой рыбы, прокисшего пива и запекшейся крови. Но сильнее всего ее ужасали нищие с исхудавшими лицами, искалеченными войной телами и жалкими лохмотьями. Они бежали за каретами, сидели, скрючившись, в подъездах, протягивая руки за любой едой. Вероника не помнила Париж таким. Она чувствовала себя чужой.
Никто не устроил ей теплой встречи. Никаких крепких объятий и радостных слез. Такое было не в характере ее отца, да и не в ее собственном. «Мы привыкнем друг к другу, – твердила она себе. – Вскоре все станет ясно».
Шаги в коридоре. Это идет
