после этого я начал выращивать траву и прятать ее от семьи – как будто они бы поняли, что это. Я подумал, что если посажу ее прямо в поле, то, учитывая мою удачу, кто-нибудь ее точно скосит. Поэтому я пошел к линиям электропередач и посадил там несколько семян, мне казалось, что это было достаточно далеко. Но так я мог в любой момент пойти туда и полить травку. Сначала я взял рыбу – окуня, которого сам поймал в озере, – порубил ее на мелкие кусочки и положил на камень, чтобы летняя жара сделала свое дело. Через две недели вокруг рыбы уже летали мухи. Она настолько стухла и провоняла! Я мульчировал землю, посадил семена и каждый день их поливал. Через два месяца у меня было растение размером с хреново карликовое деревце. Я использовал кучу удобрений, но почему-то оно не цвело. Стебли были твердыми, как ветки. «Что не так?» – задавался вопросом я. Может, все из-за того, что в Нью-Гэмпшире по ночам холодно? Точно! Не точно. Оказалось, под линиями электропередач распыляли ДДТ или какие-то химикаты, которые мешали росту растений. Эй, уебки! Я все равно отрывал листья и обкуривался ими. Но на растении было всего семь листочков. И все же мне нравилось накуриваться и шататься по лесу. Я курил, а потом гулял в горах с Дебби Бенсон – в пятнадцать лет я мечтал, что трахаюсь с ней.
Ночью в лесах Нью-Гэмпшира было так темно, что даже ног своих не видно. И все те ужасные истории, которые я рассказывал своим друзьям в Бронксе, будто оживали. Волчьи стаи! Пауки черные вдовы! Силуэт бостонского душителя! Кровожадные индейцы!
Я постоянно накуривался со своими друзьями в моем домике. Мы запирались, хоть мне и не нужно было прятаться от мамы. Я говорил: «Мам, ты пьешь! Почему ты вместо этого не куришь?» Я скручивал косяк и говорил: «Ма, понюхай, как он пахнет!» И она никогда не кричала: «Убери!», в основном потому, что любила пить днем коктейли (или сидеть с теми, кто пьет).
Когда меня никто не мог подвезти из Троу-Рико в город – сколько там было, километров шесть? – я шел пешком. Ночью в лесах Нью-Гэмпшира было так темно, что даже ног своих не видно. И все те ужасные истории, которые я рассказывал своим друзьям в Бронксе, будто оживали. Волчьи стаи! Пауки черные вдовы! Силуэт бостонского душителя! Кровожадные индейцы! Я знал, что в Санапи не осталось ни одного индейского племени. Мы – белые – их всех вырезали. Но как же призраки индейцев? Они точно были в бешенстве от неутолимой жажды мести. А еще я спотыкался от маминого домашнего сидра.
А когда облака закрывали луну, дорога становилась черной как смоль, и я такой: «Вот черт!» Я брал палку и стучал ею по дороге, как слепой Пью из «Острова сокровищ». Мне было так одиноко… и страшно. Йонкерс и Бронкс всегда были освещены. Там можно было прятаться в сугробах, а когда из-за угла выезжала машина – хвататься за бампер и катиться за ней на лыжах. Но в Санапи мне приходилось чуть ли не ползти на четвереньках, чтобы найти в темноте проселочную дорогу. Потом я снова встану на четвереньки и поползу уже совсем по другой темной дороге.
Когда я жил там и в сентябре все уезжали, я чувствовал себя брошенным.
