сознания)
– Диоклетиан, – сказала она опять своему императору (и сказала – опять, и опять – своему).
– Что? – спросил я у моей женщины.
Хотя прекрасно знал «что». Но я не был «чем-то». Конечно, я сиюминутно мог (или не мог) быть вчерашним или завтрашним снегом (римляне осведомлены о снеге: Когда-то, как снег, на голову на них обрушивался Ганнибал, и они о снеге запомнили), но именно здесь я был не «просто императором и богом».
Просто – это не о времени и не обо мне.
А вот что о времени и обо мне. Как и сегодняшнее занудливое утро, которое всегда настаивая на своей неизбежности, я являлся (словно бы «рассветал») ещё и одним из двух «августов» Рима, этаким «месяцем» перед осенью мира, что мне представлялось хоть и символичным, но немного (ибо очень по римски) пошловатым.
Так что я «оказывался» ещё и тем кратким промежутком времени между расцветом моего мира и тем, о чём впоследствии изложит в своём труде Гиббон: Упадком и крушением Римской империи. Я и был, и (в любом случае) останусь очень в мироздании значим.
А вот моя женщина вряд ли слишком всерьёз была в числе собиравшихся меня убивать заговорщиков. Информация о моих привычках и перемещениях общедоступна и не многого стоит. Потому (хотя я и не стал вмешиваться в реальность) мне хотелось бы, чтобы Хлоя участвовала во всём всерьёз.
Чтобы она всерьёз закрепила себя в бытии. То есть реализовала бы себя не только в том, в чём женщины наиболее успешны. По мнению далёких мудрецов, созерцающих с берега текущие мимо воды далёких рек Инд и Ганг, женщины наиболее полезны богам, когда тем надобно опустить с неба на землю слишком одухотворённого мудреца.
Индуисты называют таких небесных соблазнительниц небесными танцовщицами царства Индры. Говорят, перед ними невозможно устоять. Но в реальности стать человеческим трупом, проплывающим мимо сих мудрецов, я себе не желаю. Позволить себе быть менее собой, чем я есть, мне немыслимо.
Впрочем, если бы Хлоя просто хотела моей смерти, я её желание с лёгкостью бы исполнил. Буде она императрицей, собирала бы потом меня (и империю мою) по частям, как Исида умертвлённого и и расчленённого Сетом Осириса. Это могло бы послужить прологом к моему языческому Евангелию.
Но моя женщина вряд ли была всерьёз в числе серьёзных заговорщиков. Не будучи сама ни временем года, ни даже месяцем его, более ей нечего было бы заговорщикам предложить. А вот я и ей, и заговорщикам сочувствовал. Но не потому, что она не всегда могла бы захотеть моей смерти.
И не потому что «Не открывайся жене и не делись с ней никакими тайнами: В супружеской жизни жена – твой противник, который всегда при оружии и всё время измышляет, как бы тебя подчинить.» Эзоп, раб философа Ксанфа. А просто потому, что это было бы даже пошло (не бу'дуще, но про'шло). Мне нужна женщина как чудо, а не как обыденность моего «всегда».
А потому что в этой реальности и они, и я были обречены на неудачу.
Что
