непонимающим взглядом.
– Ах да, – вспомнила она. – Мы пообщались, это правда. Жаль, а я так надеялась, что всем на нас плевать.
– Почему же?
– Чтобы не связали наш разговор с нашей дочерью. Люди у нас «добрые», а муж занимает высокий пост. Мы говорили про дочь. У Олеси в школе были проблемы. Люди могли услышать, а потом: додумают, станут оговаривать. Не хочу. Давайте подождем мужа. Пожалуйста. Он скоро будет.
Сказав это, Ирина тщательно провела ладонями по столу, словно смахивая пыль со столешницы. Но Гуров видел, что никакой пыли на самом деле на столе не было.
Он не понял, о чем она говорит, но был рад тому, что сам факт застольного общения отрицать не стала. Бывало в его практике и так, что очевидное отрицалось свидетелем или преступником, и полицейским приходилось прилагать немалые усилия, чтобы разобраться во всем самим, потому что терять время, обличая кого-то во лжи, не хотелось. За все годы службы в уголовном розыске в глубине своей ментовской души Гурову удалось взрастить фобию, название которой он так и не придумал. Суть ее заключалась в том, что тот, кто так или иначе имел касательство к преступлению, вдруг начинал отказываться от своих слов или действий, несмотря на то что находилось немалое число свидетелей обратного. Устав от общения с такими кадрами, теперь Гуров мигом перебрасывал их Стасу Крячко, а уж у того разговор был коротким, но содержательным – после него даже обломок кирпича мог бы в красках описать свою юность. Способность Стаса выбивать из людей правду можно было расценивать как угодно и называть ее по-разному, но тот, кто хотя бы раз видел, как Стас обрабатывает «материал», не мог не признать, что Крячко работает не руками, а головой – да так, что остается только завидовать.
Сейчас, сидя за одним столом с Ириной Серовой и попивая приготовленный ею кофе, Гуров уже знал, что эти двое будут заодно. Муж и жена не только одна сатана, а сатана в квадрате, а это значит, что приглядывать за ними нужно будет в два раза пристальнее. Ирина прятала взгляд, невпопад улыбалась, мяла свои пальцы над столом, посматривала в окошко, потом вдруг, чтобы убить время, завела что-то о погоде, засухе и гипертонии. Гуров слушал и кивал. Он тоже ждал Серова.
Глава Управы явился довольно скоро. Ирина услышала звук открываемой двери, выскочила в коридор, что-то тихо сказала мужу, и вот он уже сам стремительно вошел в комнату. Так и зашагал к Гурову от порога, держа вытянутую руку.
– Рад видеть, рад видеть… Ира, а ты спросила у гостя, не холодно ли ему?
– Да я тут как в раю, – перебил хозяина дома Гуров. – Но только ради меня стараться не нужно.
– Юра никогда не мерзнет, – ответила Ирина из кухни. – И я тоже. И дочь наша такая же.
Дочь. Гуров не сразу заметил в стене дверь, ведущую, очевидно, в комнату Олеси. Стена вообще была декорирована удивительным образом, Гуров такого раньше нигде не видел. На нее наклеили даже не обои, а некое панно с выступающими деталями на рисунке. Никакого повторяющегося узора на обоях не было, но на всем полотне изображалась пустыня, где стояли низкие белые глинобитные постройки, напоминающие
