мы, Лесечка, на свадьбе, в мае сорокового. Я девчонка совсем, семнадцать лет, а ему уже хорошо так за двадцать. Невеста Арина Воронова моей соседкой была, а он, значит, жених. Вот так мы с Гансом и встретились. Как взглянули друг на друга, так и полюбились. Он за всю свадьбу на невесту и десяти раз не посмотрел, с меня глаз своих черных, окаянных не сводил. Я, дура глупая, и растаяла. Красивый, статный, плечи, как у богатыря, и улыбка, как у кота мартовского. Как тут голову не потерять? – Аделаида Степановна замолкает на самом интересном, хитро посматривает на меня, наблюдая за реакцией. Неторопливо макает в чай мятный пряник, откусывает, тщательно разжёвывает, чаем запивает…
– Адушка Степановна, а дальше что? – заерзав от нетерпения, спрашиваю я. – Почему Ганс-то? Немец что ли?
– Ганс Леманн. Чистокровный немец, – кивает старушка, а потом начинает говорить, заставив меня забыть о времени и бушующей непогоде за окном. – Он в Москву учиться приехал, заканчивал последний курс, хотел здесь обустроиться, семьей решил обзавестись, корни пустить, а я ему как снег на голову прямо на свадьбе свалилась. Адушка…, так он меня и называл. Ласково так, что душа пела. Мы тайком с ним по закоулкам встречались. Скрывались ото всех, маялись, страдали. Ганс с Ариной разводиться собирался, опостылела она ему. И развелся бы, да не успел. Война нагрянула. В августе сорок первого его в Германию выслали, а я осталась, – Аделаида Степановна горестно вздыхает, протирая платком повлажневшие глаза. – Платье, что у тебя в руках, я два раза всего надела. Первый, когда мы с ним о свидании сговорились, а второй, когда на поезд его провожала. Арине он не сказал, что уезжает, а при проводнице меня женой называл, я и была ему женой по сердцу и душе. Мы на перроне, как дети, плакали, обнимались до хруста костей, целовались, пока дыхания хватало. Ганс писать мне обещал, но какие тогда письма могли быть? Он для наших враг, фашист, а я русская. Выжить бы и с голоду не умереть и то счастье.
– И вы так больше никогда не встретились? – любопытствую с замиранием сердца. Так растрогалась, что у самой глаза на мокром месте.
– Никогда, – качает головой Адушка. – Ни одной весточки с тех пор. Погиб, наверное, как многие в ту страшную войну. Офицер же, воевать поди отправили. Я тогда для себя решила, Лесечка, что раз не судьба нам, значит, дальше надо жить.
– Но не забыли его?
– Не забыла, – всхлипывает грозная боевая вдова полковника. Слезы катятся по напудренным щекам, и я вместе с ней рыдаю. – Увез немецкий офицер мое сердце в фашистскую Германию, да там и похоронил где-то рядом с собой. Я и живу так долго, Лесечка, оттого, что болеть больше нечему. Окаменела словно изнутри, но ты меня жалеть не вздумай. Я хорошую жизнь прожила и мужей своих уважала и ценила, виду ни разу не подала, что они мне не любы. Все у меня было, и любовь, и счастье, и война, и голод, и победа, и мир успела
