или манна сыплется с небес!.. Он, преданная казни жертва, не умолкая ни на минуту, поносил епископа, осыпал его глумливой бранью и издевательскими словами, так что вскоре не казнимый еретик на костре, а сэр Боннер в своем бархатном кресле корчился, будто у позорного столба. И если бы позволяли приличия, сэр Боннер, забыв и думать о наслаждении зрелищем жестокой казни, с величайшей радостью бежал бы от беспощадного прилюдного разоблачения своих тайных преступлений. Но казалось, епископа поразило некое заклятие, и он поневоле то молча трясся, терзаясь от ярости и стыда, то, брызгая слюной, вопил на своих подручных, теперь понуждая шевелиться живей, дабы ускорить, не растягивать страшную пытку, как он желал того прежде. Странное дело! Град пуль, пущенных в Бартлета, не заставил его умолкнуть, он был словно заговорен, ни один выстрел не причинил ему вреда. В конце концов сухой хворост и пакля, брошенные на поленницу, занялись, костер ярко вспыхнул, и Бартлет скрылся в пламени и дыму. И тут он запел громовым, ликующим голосом, совсем по-иному, нежели в темнице, когда раскачивался на цепях, – жутко и радостно звучала его неукротимая песнь:
Весело свищет на ветке скворец:
Кошки на вертеле – страхам конец!
Эгей! Эгей! Хо-хо!
Мы лазим по мачтам и песни поем,
Мать Исаида, к тебе плывем!
Эгей! Эгей! Хо-хо!
В толпе все смолкли, настала мертвая тишина, от ужаса у палачей, стражников и судей, попов и знатных господ глаза повылезали из орбит, а кого и скрючило предиковинным образом. Впереди, у всех на виду, сидел сэр Боннер, лорд и епископ, бледный, как призрак; он, точно в столбняке, мертвой хваткой вцепился в подлокотники своего кресла и не сводил остекленевших глаз с пылающего костра. Когда же смолкли последние звуки предсмертной песни Бартлета Грина, епископ вдруг дернулся, вскочил с криком и зашатался, точно услышав свой смертный приговор, – то ли порыв ветра подхватил пламя, то ли и впрямь вмешалась нечистая сила, но с верхушки костра внезапно сорвался целый сноп огненных языков, и они, полыхая, кружась вихрем и рассыпая искры, взмыли в вечернее небо, устремились к возвышению, на котором стоял епископский трон, и пролетели как раз над головой Боннера. Пала ли на его тонзуру пылающая сера, окропив сатанинским огнем, как о том пророчествовал Бартлет, не знаю. Впрочем, судя по жуткой гримасе, исказившей лицо епископа, так и было; а ежели он взревел от боли, то вопль, конечно, потонул в шуме заголосившей толпы и звоне оружия, что разом взметнулись над площадью, вызвав содрогание воздуха, в котором плыл ужасный, невыразимый запах.
В заключение, чтобы даже малости не упустить в сих достоверных записках, упомяну вот о чем: когда я, опомнившись и придя в себя, потер рукою лоб, как бы прогоняя пережитые ужасные треволнения, с моей головы упала опаленная прядь… Ночь, наставшая после ужасных событий того дня и проведенная мною в одиночестве под темными сводами подземелья, изобиловала удивительными событиями, из коих осмелюсь доверить бумаге лишь
