Он мне – мое вернул! А мог бы вполне приревновать. Я люблю таких маленьких. Конечно, и богатое, тяжеловесное сложение имеет свои… Но я люблю, когда маленький Модильяни.
– По-моему, у Модильяни все девицы рослые. И потом, все его девицы не умеют любить.
– Ни черта не понимаешь в женщинах. Или притворяешься. Модильяни сидит в каждой красивой женщине.
– Этот вопрос у меня не исследован так глубоко.
– Ты можешь себе представить маленького Модильяни? Ты на нее как-нибудь специально посмотри, когда она…
– Напрасно меня ловишь, Кеша. Я на нее никогда с этой точки… с этих позиций не пытался взглянуть. У нас исключительно деловые интересы. По-моему, когда работаешь вместе, настолько примелькаешься…
– Ты синий чулок. Или страшный притвора. Скажи мне, кто такой Торквемада? Тебя называют Торквемадой – ты знаешь?
– Кто тебе это сказал?
– А что, точно? Видишь, какая у меня информация.
– Н-да… Лучше ответь, почему это шахматы стояли не как у людей? Два черных слона – оба на черном поле…
– Ха-ха-ха! – залился Кондаков глухим хохотом. В его голосе все время звучал скрытый ревнивый интерес. – Говоришь, два слона? Этого тебе не понять, ты пить не умеешь. Когда мы с твоим тезкой хорошо выпьем, для нас все фигуры, которые тебе показались неправильно поставленными…
– Мне они не показались…
– Не знаю, не знаю. А что – на тебя произвело впечатление? Ревнивцу и пьяному – им всегда кажется. Все фигуры для нас, когда выпьем и садимся играть, стоят правильно. Сами же ставим. И партнер не сводит глаз. Мы обдумываем ходы и за голову хватаемся, когда партнер удачно пойдет. Представь, он мне вчера поставил какой мат! Я уже почувствовал за пять ходов. Он говорит: мат, и я вижу – безвыходное положение. И сдаюсь. И руку ему пожал. А как они в действительности стояли – черт их знает. Ни тебе, ни мне не узнать.
– Ну, ты все-таки поэт.
– Но если б ты видел свое лицо, Федя! Ты ее сильно любишь. Я ее знаю, хорошая девочка. Как ты ушел, я сразу сочинил стихи…
– Ну давай же!
– Вот слушай…
И новым, плачущим голосом Кондаков начал читать:
В руках – коса послушной плетью,
В глазах – предчувствие беды, —
Как будто бы на белой флейте
С тоскою трогаешь лады…
Я сердцем слышу этот вещий
Твоей безгласной флейты плач.
Но завтра снова будет вечер,
И ты войдешь, снимая плащ…
Нет, ты скажи, какую цену
Ты отдала за наш кутеж?
Какую страшную измену
На эту музыку кладешь?
Трубка замолчала. Они оба долго не говорили ни слова. Потом поэт угрюмо спросил:
– Ну как?
– Хорошо, – сказал Федор Иванович. Вернее, с трудом выдавил. – Почему флейта белая?
– Была сначала черная. Потом тихая. Тебя это задело?
– Я просто так. Просто подумал: в стихах не должно быть точных адресов.
– Ага, кажется, честно заговорил. Прорвало
