берегу едва виднелись тусклые огни заводов и компаний: крошечные красные или зеленые точки, мерцающие, как звезды. Луна освещала широкое сильное течение реки, и летняя жара отступала, прохладный ветерок поднимался от воды и тихонько колыхал мох на стволе кривого дуба.
Я срывал травинки и жевал их, хотя они были горьки и неестественны на вкус. Но сам жест выглядел так естественно… Я думал, что больше никогда не покину Новый Орлеан. Но к чему эти мысли, когда ты бессмертен? «Больше никогда» не покидать Новый Орлеан? Это слишком человеческие мысли.
«Неужели ты совсем не хотел отомстить ему?» – спросил Арман. Он лежал на траве, опершись на локоть, и внимательно смотрел на меня.
«Зачем? – ответил я спокойно, я хотел, чтобы он исчез отсюда, оставил меня в покое, наедине с этой могучей, прохладной рекой, несущей свои воды в свете тусклой луны. – Он сам себе отомстил и умирает от страха и оцепенения. Его разум не воспринимает времени. Это угасание не имеет ничего общего с той сдержанной, элегантной смертью вампира, которую ты мне однажды описал в Париже. Лестат умирает трудно, карикатурно, как люди… старые люди».
«Но ты… что ты чувствовал?» – мягко настаивал Арман.
Этот вопрос был слишком личный, давно мы так не разговаривали друг с другом. И я вдруг увидел его со стороны: спокойное, сосредоточенное лицо, прямые каштановые волосы, большие, часто печальные глаза, обращенные к себе и своим мыслям. Но в ту ночь они были непривычно тусклые и усталые.
«Ничего», – ответил я.
«Ничего – в каком смысле?»
Я промолчал. Я так ясно помнил свою печаль, она и теперь не оставляла меня, звала меня, говорила: «Пойдем». Но я ничего не сказал Арману. Он ждал ответа, вытягивал из меня слова, жаждал что-то узнать, и это желание было сродни жажде крови.
«Может, он сказал тебе что-нибудь, что могло разбудить былую ненависть?» – прошептал он, и я вдруг понял, что он страдает.
«Что случилось, Арман? Почему ты спрашиваешь об этом?» – сказал я.
Но он молча откинулся на землю и долго смотрел на звезды. Звезды будили во мне воспоминания: корабль, мы с Клодией плывем в Европу, и эти ночи, когда звезды спускались, чтобы встретиться с морем.
«Я думал, он расскажет тебе, что было в Париже…» – сказал Арман.
«А что он мог мне сказать? Что не хотел, чтобы Клодия умерла?» – спросил я.
Клодия. Это имя звучало так странно. Клодия раскладывает пасьянс, столик качается в такт волнам, фонарь поскрипывает на крюке, черный иллюминатор полон звезд. Ее склоненная головка, пальцы отводят за ухо прядь волос. Вот она отрывается от пасьянса, чтобы взглянуть на меня, но глазницы ее пусты.
«Ты мог бы сам рассказать мне, что случилось в Париже, – сказал я. – Ты давно мог бы рассказать. Но это все не важно».
«Даже если это я?..»
Я повернулся к нему, он посмотрел в небо, и невыносимая боль исказила его лицо.
«Если это ты убил ее? Выгнал во двор и запер дверь? – спросил я и усмехнулся: –
