играя словами, говоря, что разведка, знакомая мне по войне, или контрразведка – почти одно и то же.
Наконец, мне указали, что я должен принять на себя выполнение задач, имеющих при новых условиях чрезвычайное государственное значение, и должен пересилить себя для блага Родины. Те же доводы неизменно приводил впоследствии и Туган-Барановский, когда при наших встречах я никогда не упускал случая поблагодарить его за столь дружескую услугу.
А положение было следующее.
Как известно, в дни февральского переворота из тюрем Петрограда было выпущено до 10 тысяч уголовных преступников. Все они были освобождены толпой под видом людей, пострадавших за убеждения при старом режиме. Конечно, на свободу попали и все уличенные в шпионаже.
Февральские события, по большинству их исторических описаний, принято называть стихийными: монархия пала стихийно; также был сожжен Окружной суд; толпа стихийно разбила тюрьмы, свергла полицию и т. д. Таковы, как объясняют, размах и поэзия февральских дней. Как выходит просто, как красиво. Стоит лишь сослаться на историческую причинность, чтобы все стало сразу понятным. Здесь я хотел бы привести лишь справку об одном явлении той же категории, разгромившем дотла старую контрразведку и о котором мне пришлось произвести весьма подробное расследование[2].
Один из неприятельских агентов – Карл Гибсон, которого, кстати, я вновь поймал через полтора месяца и водворил в тюрьму, выскочив на свободу при февральском перевороте, первое же, что сделал, это привел толпу и ворвался с ней в помещение контрразведки под предлогом, что пришел громить «охранку». Начав разгром, он прежде всего разыскал свое досье в делах по алфавиту и, конечно, унес его с собою. Толпа, руководимая Гибсоном, переломала шкафы, сожгла и перервала много бумаг, разбросала по полу до 300 тысяч регистрационных карточек, хранившихся в алфавитном порядке.
Служащих тут же захватили и поволокли в Государственную Думу, где их намеренно представили как политических агентов охранного отделения и посадили в отдельную комнату. А на Знаменской улице к дверям контрразведки был приставлен караул от революционных войск, а само отделение опечатано[3].
Прежде всего, предстояло удалить караул, снять печати. Но проделать это было не так просто: для сего надо иметь ордер из Государственной Думы, а чтобы попасть в последнюю – получить пропуск.
Пропуск я получил 12-го вечером, а 13-го с утра отправился в Таврический дворец.
Тут попадаю во всевозможные толпы и хвосты и несколько раз отсылаюсь обратно.
Сюда на первых порах устремились те, кто хотел сконструировать власть. Но революция уже покрыла их новой волной: 13 марта я попадаю прямо в Совдеп. В многочисленных комнатах – секции, комитеты и комиссии, которым надлежит ведать буквально всеми государственными вопросами.
Но большая их часть завалена бесконечным числом мелких частных дел, как то: арестом, расследованием либо освобождением лиц, причастных к старому режиму.
На
Я не исследовал участия немцев в других фазах февральской революции за недостатком времени. Приходилось смотреть только вперед. Случайно в главе «Из журнала контрразведки» я привожу подробности дела одного штабного офицера, связанного с немцами и принявшего также заметное участие в февральских событиях.
В этих же рамках читатель сам проследит за Нахамкесом; прямых документов для него у меня не было.
Проживающий в Париже старый контрразведчик полковник Соколов мог бы привести детали истории Карла Гибсона.
