назад покинуть родной Уэльс и отправиться в Иерусалим, а оттуда в Нормандию, прежде чем он наконец обрел тихое пристанище за монастырскими стенами. Но поскольку не он сам все это затеял, а его настоятельно попросили сопровождать увечного собрата, почему бы ему не отнестись к предстоящему путешествию как к нечаянному подарку судьбы, вместо того чтобы бежать от этой мысли, как от опасного соблазна?
– Как благословишь, отец аббат, – ответил Кадфаэль, – я готов.
– Паломничество займет несколько дней. Думаю, пока тебя не будет, брат Винфрид с помощью брата Эдмунда сумеет разобраться с мазями и бальзамами.
– Они отлично управятся без меня, – согласился Кадфаэль. – Лишь вчера я пополнил запас лекарств в лазарете, да и в моем сарайчике всегда наготове ходовые снадобья, которые бывают нужны в зимнюю пору. В случае чего брат Освин из приюта Святого Жиля всегда может на время заменить меня.
– Ну вот и славно! Тогда, брат Хэлвин, можешь не откладывая готовиться к путешествию и хоть завтра утром отправляться в дорогу. Но ты должен дать мне обещание повиноваться во всем брату Кадфаэлю и выполнять его распоряжения так же безропотно, как всегда выполнял мои в этих святых стенах.
– Обещаю, святой отец, – выдохнул Хэлвин.
В тот же день после вечерни брат Хэлвин повторил свою клятву совершить паломничество в Гэльс у алтаря святой Уинифред, дабы не оставить себе никаких путей к отступлению. Присутствующий при этом по просьбе Хэлвина Кадфаэль, глядя на его неспокойное, сумрачное лицо, понял, что тот не только хорошо осознает, на какие тяжкие мучения себя обрекает, но и страшится их. Разумеется, Кадфаэль предпочел бы видеть всю эту страстную одержимость направленной на какие-нибудь другие, более практические и плодотворные цели, поскольку, даже если путешествие пройдет благополучно, кому от него польза? Одному лишь Хэлвину, которому оно вернет хоть частичку самоуважения. Уж никак не его бедной избраннице, чья единственная вина заключалась в том, что она слишком искренне и страстно предалась любви, и которая давно уже покоится в могиле. И не ее матери, что почти двадцать лет пыталась забыть случившееся, как дурной сон, а теперь будет вынуждена сызнова все вспомнить. Брат Кадфаэль никогда не понимал людей, которые спасение собственной души ставят выше спокойствия ближнего. Ведь на свете столько несчастных, болящих и душой и телом, разве не о них следует заботиться в первую очередь? И все же от потребности Хэлвина совершить покаяние так просто не отмахнешься. Он заслужил его всеми прошедшими горькими годами безмолвного страдания.
– На этих святых мощах, – говорил брат Хэлвин, возложив руку на драгоценную ткань, покрывающую ковчег, – даю обет не знать отдыха и успокоения, пока пешком не дойду до места, где похоронена Бертрада де Клари, и не проведу там ночь в молитвах за упокой ее души, а затем пешком вернусь в монастырь, чтобы вновь приступить к своему служению. А если я не исполню сего обета, пусть меня назовут
