style="font-size:15px;"> – Она озабоченная маньячка!
– Она о твоём будущем думает больше, чем ты сам!
– Я не знаю, о чём она думает, и знать не хочу! – опять, как всегда, подкатило удушье.
От этой хрущёвки с четырёхметровой кухней, с пыльным зелёным ковром на стене с прицепленным к нему камчатским крабом. От высасывающих воздух разговоров, из которых торчат обиды на «биологического», как нитки из кресла, в котором она сидит.
– Ну-ну. Сам-то ты подумать не можешь, нечем уже. Верхняя голова отключилась. Как течной сукой потянуло, бежишь, из штанов выпрыгиваешь. Я тоже видела тебя с какой-то курицей с начёсом. Страшная, как моя жизнь.
Я втянул воздух. Где-то под горлом завибрировала ярость. Чтобы не ляпнуть лишнего, я поднялся и вышел из комнаты.
– Какой-то ты неразборчивый! Получше не мог найти? – крикнула она мне в спину. – Такой же гулящий, как папаша твой! Кобель!
Я аккуратно закрыл за собой дверь, хлопать ей было бы слишком мелодраматично, и упал на кровать. Спасибо, батя, за прощальный подарок: нажал кнопку, и больше не слышны крики из большой комнаты.
«Я хочу быть кочегаром, кочегаром, кочегаром»
Да кем угодно, лишь бы не тут.
Только закрыл глаза, трясёт за плечо маленькая рука. Брат, Витя, девять лет, тридцать один килограмм мелких пакостей. Он меня ненавидит, а я его люблю. Я и маму люблю. Фишка у меня такая: любить без взаимности.
Я глазами спрашиваю: «Что тебе?».
Он показывает: наушники сними.
Не хочу. Просто не хочу. Сниму и услышу снаружи ещё что-то, что слышать мне не надо. К чёрту вас всех, честно. И я машу рукой молча, отворачиваюсь к стене, к тёмно-зелёным обоям с золотыми ромбами, тоскливыми, как вся эта часть моей жизни.
«Вечер наступает медленнее, чем всегда,
Утром ночь затухает, как звезда.
Я начинаю день и конча-а-ю но-о-чь.
Два-а-дца-а-ть че-е-ты-ы-ре-е кру-у-га-а про-о-о…»
Батарейки сели, и я заснул, а утром рядом со мной лежал плеер с открытой крышкой. Я сел и зарылся босыми ногами в ворох серпантина из коричневой магнитной ленты. Там же валялись все мои четыре кассеты Sana с выпущенными кишками. Я посмотрел на брата, он выпучил глаза и бросил на пол бабушкины портняжные ножницы. С истошным воплем: «Мама, он меня бьёт!» – мелкий засранец вылетел из комнаты. Я поднял с пола кассету с карандашной надписью «Кино». Из неё уныло свисали два коротких конца ленты. Малой постарался, чтобы я не смог восстановить свою маленькую фонотеку.
Он вовремя убежал. Стиснув кулаки, я вылетел за ним и наткнулся на маму. Она каменной стеной перегородила вход в комнату, где сидел в кресле мой младший братик и верещал: «А чего он сам слушает, а мне не даёт? Я его попросил: дай послушать, а он даже наушники не снял!».
По его розовым щекам катились слёзы размером со спелый крыжовник. Он орал, запрокинув голову, и всё его лицо сейчас состояло из распахнутого рта и торчащих кверху ноздрей.
– Это что, причина его бить? – Мама начала снизу, перейдя к концу короткой фразы на две октавы
