задумалась, подперев рукой щёку и тяжело вздохнув. Совершенно не улыбалось куда-то переться. Ненавидела уединение в комнате, но теперь она казалась родной и такой ускользающей, что хоть волком вой.
Обвела тоскливым взором пять на шесть метров, и глаза наполнились слезами.
– Беда! – выдохнула я и смахнула первую жирную каплю, скатившуюся по щеке.
Мне не нравились слова, произносимые собеседником, не нравился он сам, не нравилось быть одной и бояться. Ещё мне резануло слух слово: «База», как и слово: «Перевезти», а также: «Обязан». Они были из далёкого и непонятного мне обихода – такого пугающего и ненастоящего. Но разве у меня был выход? Нет – его не было.
Через полчаса, мы с Дамочкиным шли по широкому коридору без окон и дверей и моё сердце трепетало. Нет, это не было предвкушение чего-то нового, предчувствие сбывающей мечты или ощущение встречи с чем-то необъяснимым или кем-то важным. Это были переживания от того, что я так и не смогла разбить лоб о стену, или раздвинуть створки поддона и оказаться на свободе.
Где-то там, на задворках сознания, вспыхивали мысли о родителях и таяли, не успев разгореться в серьёзное переживание по серьёзной причине. Мне было страшно. Очень страшно. Немыслимо страшно. И все мои раздумья были заняты лишь одним вопросом: Иванушку попробовать прибить сейчас или попытаться взять в заложники?
А что, девушка я крупная: не на спарже и листиках салата воспитанная. Вполне могла и пусть не умением, так весом задавить противника. Это кисейным барышням трудно было бы справиться, а я и дружинником в училище была, когда фестиваль цветов в нашем городке проходил, да и вообще, не из робкого десятка. Постоять за себя умею!
– Мы почти на месте, – сообщил Дамочкин, а я уже хлюпала носом, и глаза щипало настолько, что невольно вытерла их и почувствовала на ладошке влагу.
Слёзы. Ну, вот так всегда! Слёзное рыдание облегчает осознание.
– Это от сухого воздуха. Влага. Тут компрессионный узел рядом. Сейчас будет легче.
Он успокаивал меня – я это понимала. Наверное, своей русой макушкой улавливал эманации моей души.
Будто отвечая на мои мысли Дамочкин притормозил и поравнялся со мной. Я заглянула в его раскосые глаза и опять некстати подумала о том, чтобы обеспечить себе побег.
И тут меня вдруг пронзила страшная по своей нелепости мысль: никогдашеньки я больше не увижу и старую грымзу Анну Сергеевну, живущую по соседству и каждый раз останавливающую меня на улице с единственным вопросом: «Замуж вышла?» И Ваську, который пусть и бывший, но мой. И маму с папой, о которых думать адски больно: как они там родные? И бабулю. Мне вдруг так дурно стало, что захотелось либо в обморок упасть, либо умереть прямо тут от разрыва сердца.
– Тебе плохо? – дотянулся до моего слуха вопрос Дамочкина.
Он совпал с моментом истины – слёзотечением из глаз и поднимающимися из глубины, – из самого нутра женской груди, – рыданиями. Ну, конечно, с моим-то везением я даже отключиться и упасть
