ыла счастливой… Счастливой, как никакая другая женщина…» – эта мысль возникла как будто ниоткуда, внезапно, словно озарение, явилась ошеломляющим откровением. В самой этой мысли не было ничего удивительного, Татьяна всегда это знала. Но счастье кончилось вместе с жизнью Сергея, и после его гибели весь последний год она жила, как в тумане, в полубреду, не размышляя, не отдавая себе отчёта в том, что делает. Но оно было, её счастье, уже ушедшее, но – было! Серж долго был рядом, он любил её почти до сумасшествия! Слова эти прозвучали в её мозгу, как будто пробуждая от спячки, разгоняя чёрный дурманный туман, в котором, словно в коконе, она увязла давно, причём и сама не понимала, сколь прочно увязла. Таня с тревогой и удивлением, как человек, проснувшийся в незнакомом месте, забывший, что вчера с ним происходило, стала озираться по сторонам. И сразу ж наткнулась на взгляд, обращенный на неё – скорбный, сочувственный, но и – жёсткий, осуждающий. «Кто сме…?» Она приготовилась в ответ бросить свой – дерзкий и презрительный взгляд, но… Сообразила, что перед нею большая икона – Богородица. Таня стояла как раз напротив неё, потому первое, что увидела, опомнившись, высвободившись из тумана – глаза Божьей Матери Казанской. Икона потемнела от времени, но глаза – совсем как живые – смотрели сквозь въевшуюся за века пыль и копоть, как сквозь запотевшее стекло, сострадательно, но твёрдо, спокойно, словно говоря: «Прими и скорбь, как досель принимала счастье».
Поудивлявшись ошибке, женщина стала осматриваться дальше. И осознала, что церковь эта – знакома, здесь, под сими закопченными сводами Таня бывала, и не раз. Вот священник в черном одеянии – седой, скорбный, но – Боже мой! – тоже знакомый. «Это ж тот самый батюшка, что венчал нас с Сержем!.. – Таня обрадовалась ему, как доброму знакомому, поскольку узнавание было приятным. – Только постарел…» Но тут же одернула себя: чему радоваться, чему? Перед аналоем, на невысокой скамье стоит теперь темно-бордовый гроб, в котором лежит Серж. Тогда было венчание, сейчас – похороны… Гроб закрыт, милого лица не видно: муж убит еще год назад, в Париже, и тогда она сама распорядилась не перевозить его в Петербург, потребовала, чтобы дождались её. Сказала, что либо сама мужа проводит в последний путь, либо пусть потом их вместе отвозят.
Тане захотелось броситься на колени перед священником, поцеловать его руку, выговориться, чтобы он, выслушав её сочувственно, положил руку на голову и сказал тихо, что отпущает все ея грехи… Но – не теперь, не время. А потом вспомнила самые яркие события из года прошедшего, и подумалось: «А осмелится ли батюшка такие грехи отпустить? Навряд ли епитимьей искупишь…» Месть одобрялась язычеством, а Христос призывает к любви и милости.
Любовью и милостью Таня была полна, пока Серж находился рядом, а без него не осталось ни того ни другого. Навсегда иль только на время сердце её окаменело, как знать? Сколько же лет назад была их свадьба? Напряглась, подсчитывая годы. Семнадцать лет они прожили вместе, на восемнадцатом его убили. И весь прошедший год для Тани был словно черный кошмарный сон: сначала она просто боролась за свою жизнь, потом жила мечтой о мести, но всё – как будто не наяву, а в бреду, жила, действовала, как одержимая, обезумевшая. Двигалась, о чём-то говорила, спорила, но всё как будто внутри кошмарного сна. Помнила последние слова мужа: «Береги себя, сохрани детей». Но была, словно машина с туго заведённой пружиной, что согласуясь с механикой, выполняет лишь то, на что она настроена, пока не кончится завод. Хотя нет, не как машина, а уж скорее – словно зверь, волчица, движимая звериной природой, свободной от людских представлений о морали. Волчицей управляют два сильных инстинкта: сохранить род и отомстить врагу, тому, кто убил отца её детей. И ею – овдовевшей – весь прошедший год руководили только эти два чувства. И лишь сейчас они ушли куда-то, отпустили…
Таня внимательнее стала всматриваться в окружающих. Вот Ольга Сергеевна, рыдающая на коленях перед гробом. Постарела свекровь, сдала. Она всегда любила всплакнуть по поводу и без повода, но такой, безутешно истошно рыдающей, видеть её не доводилось. Погиб сын, её первенец, это горе не сравнимо ни с чем другим.
– Сыночек мой! Вот как тебе пришлось домой вернуться… Сыночек мой милый, Сереженька-а-а! – причитания были тягостными, свекровь выла, как все бабы воют по покойнику. Дворянка ли, мещанка, купчиха или крестьянка – все рыдают одинаково, оплакивая сыновей…
Хотя нет, всё ж манеры остались при ней, и в горе она о них не позабыла. Разве стала бы крестьянка, рыдая, поправлять чепец, что слегка сбился, вытаскивать платочек, чтобы только им – батистовым белоснежным – слезы вытирать? Впрочем, эти подмеченные движения слегка дрожащих рук свекрови не вызвали никаких чувств – лишь констатация факта, новая мысль, которая никоим образом её не взволновала. Как всё это бессмысленно, глупо! И Таня почти равнодушно смотрела, как свекровь обливается слезами, как обернулась на склонивших головы людей, стоящих у неё за спиной. Подумала: «Осунулась сильно Ольга Сергеевна, да и расплылась, кажется… Но ох уж эти манеры, здесь всё это так нелепо смотрится!.. Хотя, зачем я так? И сама ведь не забывала к зеркалу подходить… Безразлично, как выгляжу, а руки сами прическу поправляют, воротнички укладывают…»
