до дрожи, до болезненности. Маратом-подростком он казался несуразным, смешным и обидчивым, с размашистыми движениями и тонкой шеей в вырезе затертой сорочки, смущающийся и трогательный. «Мне на будущий год восемнадцать исполниться должно – и то не психую!» – заявил он Римме-Лике, и по залу прокатился добродушный хохоток. Ему поверили безоговорочно и сразу. Потом он появлялся, гордый, молодой герой Советского Союза, не боявшийся, кажется, никого и ничего, кроме этой маленькой комнатки, в которой живет любовь всей его жизни – не с ним. И его безысходность вытекала по настилу сцены через рампу к зрителям первого ряда, как тяжелый дым из дым-машины. «Я бы сказал тебе, Лика… Но я не скажу!» – повторял он знакомую реплику, встряхивая головой так, что темные кудри отлетали со лба, и за словами сквозила разверстая рана. Самые чувствительные зрительницы начинали всхлипывать еще во втором акте, и Ника их понимала. Даже ей временами удавалось забыть о том, что все это «понарошку», хотелось хорошенько встряхнуть за плечи Лику и Марата, отставить в сторону милого, но лишнего Леонидика и заставить двух хороших глупых людей быть счастливыми, а не удирать трусливо, не в силах взглянуть в лицо неумолимо-красивой правде.
Кирилл балансировал на грани безмятежности и надрыва, умудряясь не скатиться в мелодраматизм, но совершенно точно передавая всю гамму чувств своего Марата. Ему достаточно было стоять вполоборота к залу, чтобы по напрягшемуся мускулу на щеке, по затылку, по вывернутому плечу было заметно, что он сейчас переживает – и что тщательно пытается скрыть. Эту дергающую, нервно вибрирующую ноту чутко подхватила и повела Римма. Когда их с Кириллом глаза встречались, через сцену протягивалась упругая, потрескивающая нить. Ника видела, как темно и страстно горят Риммины зрачки, как непроизвольно – или выверено – сжимаются ее руки, как блестит от пота лоб Кирилла с прилипшим темно-каштановым завитком. И дрожала всем телом, стоя в полутьме прохода.
Когда зрители, а особенно зрительницы, захлопали после ошарашенной паузы, Ника обнаружила, что и сама плачет. Актеры вышли на поклон, а ей пора было возвращаться восвояси.
Выдавая одежду, она старалась не смотреть на людей, стыдясь своего заплаканного лица. Правый глаз нещадно жгло, и она попросила Марью Васильевну подменить ее на минутку, бросилась за кулисы в служебный туалет. Там она сообразила, что водостойкая тушь, обсыпаясь кусочками, все же не спешит смываться, и, поколебавшись, решила наведаться в гримерку к Римме за молочком для снятия макияжа. Не попади она в эту дурацкую ситуацию, Нике бы и в голову не пришло сунуться к Корсаковой, да еще после только что сыгранного спектакля, но иного выхода она не видела.
Дверь в гримерку была приоткрыта, в коридор падала полоска тыквенного света. Ника стукнула в косяк костяшками пальцев и заглянула внутрь.
Кирилл и Римма целовались. Торопливо, жадно.
