еспонденцию, скопившуюся там за несколько дней, и которую я в спешке и лени не удосуживался вытащить.
Ключ от ящика, как обычно, затаился где-то в карманах и желает поиграть со мной в прятки. Я плюю на его заигрывания и выворачиваю дверцу. Секция чудом остается на месте, но цель достигнута – ящик открыт. Он битком набит газетами и журналами – всяческой макулатурой, которую я неизвестно зачем выписываю. Ведь на то, чтобы прочесть или хотя бы просто просмотреть все это, у меня абсолютно не хватает времени. Пачка изрядная, и я уже сожалею, что совсем некстати связался с ней. Но отступать я не привык и решительно выгребаю все из ящика.
После неудачной попытки закрыть дверцу ящика я, как матерый пират, устремляюсь на абордаж следующего лестничного пролета, но тут замечаю почтовый конверт, элегантно разлегшийся на освещенной ступеньке. Лежит он здесь издавна или же выпал, когда я пытался закрыть ящик, – этого я не знаю. Склоняюсь ко второму предположению. Поэтому, стараясь не терять третьей опоры, стены, тянусь за ним. Занятие это довольно рискованное. Того и гляди, как бы какая-нибудь особо ретивая ступенька не съездила по зубам. К тому же конверт упорно не желает даваться в руки, ловко ускользая меж пальцев в самый последний момент. Возможно, он хочет поиграть со мной в прятки, но я потакать ему не намерен.
– Кис – кис! – сюсюкаю я, стараясь задобрить его, запудрить мозги и заставить потерять бдительность, – иди сюда, не бойся. Я конверты не ем, чес-с слово!
Тот задумывается над моими словами. Улучив момент, хватаю его.
– Попался! – рычу злорадно. – Прощайся с жизнью!
Зажав конверт для верности в зубах, запихнув к нему в компанию остальные газеты, иду на приступ лестничного бастиона.
Знал бы я, что готовит мне судьба в этом конверте, ни за что бы не нагнулся. Гордо прошел бы мимо, несмотря на все его заигрывания. А к утру от него и следа бы не осталось. Пацаны изорвали бы ради хохмы. Или какая-нибудь в меру любопытная соседка прибрала бы его и попалась вместо меня на удочку. Увы, содеянного уже не вернуть!
Письмо оказалось адресованным мне, причем отсутствие обратного адреса указывало на его анонимность. Это меня слегка интригует. Захватив конверт, отправляюсь на кухню, где между двумя стаканами крепчайшего чая, принятыми для восстановления нарушенного баланса между душой и телом, распечатываю его и нахожу обычную почтовую открытку, которыми обставлены все почтовые киоски. На открытке наспех и непонятно набросано: «Кам. хр., 215, В325».
Это уже смахивает на сюжет из детективного романа. Я представляю, как кто-то неизвестный, преследуемый по пятам вооруженной бандой, прячет обличающие ее документы или сокровища в сейф, судя по всему камеры хранения, но пуля настигает его у почтового ящика, куда он, собрав последние силы, бросает шифрованное сообщение. Только почему оно адресовано мне?
Заглядываю на всякий случай в конверт, но ничего больше оттуда не выуживаю. Следы тайнописи на открытке также отсутствуют. Ничего странного в этом письме, собственно говоря, для меня нет. Существует определенная категория лиц, которые что-то знают, но не желают, чтобы их имя фигурировало в этом деле. Мне уже приходилось связываться с такими случаями, и, позвольте признаться, передачи выходили неплохие. И из этого можно слепить какой-нибудь жареный сюжетик.
Должен сказать, что я работаю режиссером на телестудии. Работа не пыльная, мне нравится. К тому же есть в ней что-то такое, что позволяет оптимистичнее смотреть на этот безумный мир и осознавать, что не напрасно портишь воздух своими миазмами. Потому-то я и специализируюсь на скандальной хронике. Выуживаю из жизни нашего заштатного городка острые моменты и выношу на всеобщее обозрение в субботней «Панораме». Эффект бывает иногда такой оглушительный, что сверху слышится громогласное рычание, и мое руководство рвет на голове волосы и издает приказы о моем увольнении. Потом все постепенно затихает. До очередного скандала. Без меня студия совсем бы захирела, Там это понимают и, скрипя душой, мирятся с таким положением вещей.
Сейчас мне надо бы лететь за этими документами, но воспоминание о лестнице низводит меня на грустные размышления. Потому я отправляюсь спать, решив заняться ими на следующий день.
…Я стою в толпе. Угрюмой безучастной толпе, сероликой, безмолвной, смирившейся в ожидании чего-то страшного и неизбежного. Воздух насыщен серым промозглым туманом, им же насквозь пропитаны наши тела. В тумане теряются люди. Не видно ничего. Только прямо перед нами смутно проступает стена и скат крыши конусообразного здания, такого же серого. И туман, и здание, и мы сами застыли в неподвижности, словно восковые фигуры. Ни дуновения ветерка, ни шелеста деревьев, ни шороха одежды. Застыли навечно. Только тяжелые гнетущие мысли, мурашками копошащиеся в голове, создают ощущение реального, не вымышленного присутствия. Да еще оживляют эту серую бесцветную картину алые сполохи, пробивающиеся сквозь туман сверху, с того места, где должен кончаться конек крыши. Эта неизвестность, тоскливое ожидание страшного
