тепло и сухо, чуть подпыливало – невский покручивал ветерок. Но это не мешало ни нарядности, ни наряженности: и без того животворящая рядит и красит весна, а тут еще по военному времени точно взбесились все, и только трамваи и исфлаженные – красное, синее, белое, – а не могли они скрыть своей замуслеванности и изношенности и безнадежия какого-то.
И сам Андрей Павлович, страшный, небритый – пошел было в парикмахерскую, ждал, ждал, да так и ушел, – щетинистый, и он, как трамвай некузявый, буднил праздник.
Вызванное к жизни безвозвратно ушедшее проходило в его памяти своим чередом.
Еще озеро не совсем открылось, и широкое плесо льдом покрыто, и разве в ночи не разомкнет ли ветром. Еще не пахано, только для пробы немного гороху посеяли. И корму для скота нигде не видать. Ждут травки с нетерпением.
– Ждем травки с нетерпением! – промычал Андрей Павлович.
Какой травки?
– «Городской лазарет № 106».
Андрей Павлович вынул папироску, закурил.
Бабушка Ермиония – Россия старая, в чистоте державшая старую русскую веру, огненная Россия. Последняя Русь – бабушка, ты не узнала бы Андрея, внука своего, а помнишь, приходил к тебе в праздничной голубой рубахе с серебряным поясом, тонкий, как березка, помнишь, с сестрами-то на твою могилу… страшный, небритый, в картузишке в автомобильном, с папироской идет он, как нечистый, над головами прохожих дым пускает.
А луга поняты водой, и в лесу от корней мох пополз… Андрей Павлович остановился и стоял, раздувая широченными ноздрями, овеянный запахом цветов знакомых.
Ну! На тротуаре стоять не полагается. Вспомни скорее – и дальше. Вспомнил?
«Господи, а как же по отчеству, как же это, неужто я и забыл! Мать – Мамельфа, на Бабу-Ягу похожа, а как старика-то Федотова? Лида, Лидия… – И чуть не крикнул: – Ильинишна! Лидия Ильинишна!»
И ему стало вдруг до того ясно, до того отчетливо, и уж больше не замечал он на своей шумной дороге: ни голубых бесшумных автомобилей, ни шуршащих калошей, в два ряда колокольчиков, ни паутинок, ни лазаретов.
II
Вечер на третий день Пасхи. Старый федотовский дом, темный, с переходами и чуланчиками, в зале пасхальный стол. Отужинали. Все большие, старики, дяди и тетки, и только он да Ильюша Федотов, и то потому, что они гимназисты-шестиклассники. А Лиду спать отправили. Лида на год моложе брата, гимназистка.
Что-то скучно показалось, вот и задумал пройтись ему наверх, в Ильюшину комнату, так посидеть, одному. Вышел и запутался по темным переходам, наскочил на зеленую черничку – в чуланчике по лестовке молилась, это за душу старика, должно быть, грехи его замаливала. Ощупью пошел дальше, – уж все равно было, куда ни приведет. Толкнул дверь. Переступил. И очутился в низенькой комнате.
Чуть светик от лампадки – Лида. Ну, как во сне: Лида в голубой кофточке и волосы распущены овсяные. И точно ждет его.
– Лида!
И тихо, как веточки, легкие руки положила она ему на плечи.
И они
