– Итальянский, – он взял револьвер, – барабан на пять патронов. Устроен элементарно – вот, смотри…
Он оттянул под стволом какой-то штырь, похожий на шомпол. Ловко откинул барабан в сторону. От пистолета воняло маслом, как от швейной машинки моей покойной бабушки. Я протянул руку.
– Погоди. – Терлецкий достал из коробки патроны и методично один за другим начал вставлять их в барабан. – …три, четыре… Пять!
Барабан встал на место с металлическим щелчком, как у надёжного дверного замка. Бравым жестом шерифа из вестерна Терлецкий крутанул барабан – ладонью! Внутри маслянисто застрекотал оружейный механизм.
– Вот и всё! – Терлецкий опустил револьвер на тряпку, понюхал пальцы.
На плите, захлёбываясь в быстро нарастающей истерике, засвистел чайник. Я встал и выключил газ. Сходил за деньгами, вернулся. Терлецкий курил, стоя у окна. Дотянулся, открыл форточку, стряхнул туда пепел. В кухню ворвался уличный гам, гудки машин, вонь бензина. На затылке Терлецкого проглядывала заметная плешь; интересно, он знает, что начал лысеть?
– Вот идиоты… – не поворачиваясь, он добродушно прокомментировал что-то, происходящее на перекрёстке, – нет, ты только посмотри на троллейбус…
Наша утренняя пробка рассосётся только к полудню. Наверняка Яуза забита до Лефортова. У съезда на набережную вечный затор. Иногда даже ночью. Какой-то дурак догадался поставить стрелку на выезде с Таганки года три назад и превратил перекрёсток в шофёрский ад.
– И ещё… – Терлецкий щелчком отправил окурок на улицу и захлопнул форточку – сразу стало тихо. – И ещё…
Он повернулся, посмотрел на пачку купюр в моей руке.
– Это, – он кивнул в сторону револьвера на столе, – лицензия на убийство. Твоё убийство, понимаешь?
Я не понял, но кивнул.
– Никогда не пытайся напугать, если достал – стреляй. Ты не в кино, это в фильмах ведут разговоры с пистолетами в руках. Для серьёзного человека пистолет в твоей руке – сигнал к немедленному действию. И действие это…
Он щёлкнул пальцами перед моим носом и подмигнул. Без улыбки.
Я неуверенно пожал плечами, посмотрел на револьвер. Тряпка, на которой он лежал, была не только в жёлтых разводах ружейной смазки, на ней темнели бурые пятна чего-то красного, засохшего – тошнотворного.
– Это, – не касаясь, я ткнул пальцем в красное, – что это, Гош?
– Это? – Он взял тряпку, покрутил в руках, поднёс к носу. – Думаю, сацебели.
На углу тряпки я разглядел вышитый орнамент и слово «Арагви».
– Сацебели, – повторил Терлецкий, – Для ткемали слишком красный.
Когда вчера вечером позвонили в дверь, я уже был прилично пьян. Что оказалось весьма кстати, поскольку дальнейшее напоминало невразумительный бред, воспринять который адекватно на трезвую голову у меня вряд ли хватило бы здравого смысла. Был правда и минус: спьяну я даже не посмотрел в глазок, а сразу открыл дверь. Моя хмельная уверенность, что это вернулась Янка, оправданием не является.
Злорадно прикидывая, какую роль сыграть – холодного и высокомерного супруга или всё-таки мудрого и душевного мужа, – я отпил из стакана, щёлкнул замком и распахнул входную дверь.
На пороге стояли два незнакомца, один с усами, другой безусый.
– Мы от Янины Викентьевны, – сказал безусый, подталкивая усатого в прихожую. – Войти можно?
Ещё один плюс алкоголя – я совершенно не испугался. Скажу больше, происходящее показалось мне занятным, почти смешным. Янка направила парламентёров – такой нелепости я не ожидал даже от неё. Или прислала за своими тряпками?
– От Янины Викентьевны? Прошу! – барским жестом я махнул в сторону гостиной. – Прошу вас!
Они осторожно сели на диван, впритык друг к дружке. Сам я плюхнулся в кресло напротив. Закинул ногу на ногу. Между нами стоял низкий стол чёрного мрамора; пепельница, сигареты, ополовиненная бутыль коньяка. Я закурил, выпустил дым, стряхнул пепел. Один из гостей, безусый, казался смутно знакомым, оба были примерно моего возраста, может, чуть моложе. От них пахло, как пахнет в такси – дешёвой кожей, одеколоном и прокисшими окурками.
Они молчали, украдкой шарили глазами по интерьеру гостиной. Не думаю, что могли оценить, но интуитивно чуяли – дорого. Резной шкаф, похожий на погребальный саркофаг какого-нибудь тевтонского курфюрста, напольные часы в дубовом футляре с медным ангелом на крыше; на другой стене – подлинник Айвазовского, небольшого формата морской этюд в музейной раме, рядом портрет бабки в полный рост работы Герасимова (холст-масло), тут же парадная сабля – подарок самого Клима Ворошилова с золотой гравировкой на эфесе.
Моя
