был не прав, и мы не можем (как я предложил вначале) посчитать его презрение к литературе лишь частным актом его биографии. Нельзя презирать без последствий для презираемого. Но если Толстой все же достиг литературного Абсолюта, то где же последствия? Вспомним, однако, что сплошь и рядом говорят о Толстом? «Скучен, скучноват». И я не думаю, что дело тут исключительно в необразованности тех, кто так судит. Я думаю, дело тут в том, что Толстой действительно скучноват, и что это и есть плата, внесенная им за его презрение к литературе. Его произведениям не хватает одухотворяющей страсти, тогда как в его жизни этой страсти хоть отбавляй. Но я уже предположил, что жизнь Толстого так до конца и не слилась с его творением – поэтому-то творение недополучило что-то очень важное.
Впрочем, может, дело всего лишь в том, что в рамках знаменитой дихотомии «поклонники Толстого-поклонники Достоевского» я принадлежу ко второму лагерю? Да и разве отсылки к скуке «классики» не являются попросту общим местом, причем довольно дурного тона? В общем, «скука при чтении Толстого» – довольно шаткий аргумент. Просто мне очень хочется найти негативные последствия, вытекающие из неверной установки презрения к литературе (чтобы впредь писателям было неповадно презирать литературу). Но возможно, тезис «Нельзя презирать без последствий для презираемого» нуждается в корректировке, и следует сказать так: «нельзя презирать без последствий для того, кто презирает». Так все-таки – проблема ли это исключительно Толстого-человека и понесло ли творчество Толстого хоть какой-то ущерб вследствие его негативной установки по отношению к литературной деятельности? Я скажу так: только тогда Толстой велик, когда он преодолевает в себе презрение к литературе, а преодолеть его и можно лишь создав – Литературу. Литературная же деятельность, напомню, есть нечто лучшее в мире. Так сказал Толстой, и вот тут Лев безусловно прав.
3.2.0. Случай Достоевского
Есть что-то роковое в извечном противопоставлении-связывании Толстого с Достоевским (в истории философии имена Платона и Аристотеля связаны сходным родственно-противопоставленным образом). Я хотел избежать этого противопоставления хоть сейчас, но не могу – уж больно случай Достоевского «увязывается со случаем-противопоставляется случаю» Толстого. Если Толстому писательство далось как-то слишком легко, то Достоевскому, напротив, – предельно мучительно. И мы знаем, как именно пробудился не просто Достоевский-писатель, но Достоевский-титан. Для того, чтобы родиться, ему пришлось умереть. «Почти пришлось» реально и реально пришлось – метафорически. Достоевский пробудился на месте своей предполагаемой казни, и этот момент пробуждения навсегда определил его последующую жизнь. Соответственно, мы не видим у Достоевского ни тени тех сомнений, которые мучали Толстого – относительно ценности работы писателя. И это особенно любопытно, учитывая, что тема богоискательства у Достоевского развивается
