шелка, но это лишь ветер шумел в листве. Как пусто было в доме! Он попытался заполнить пустоту пением:
Скажи, ты видишь в проблесках зари…
Других песен он не знал. Он подумал, что надо купить патефон или радио. Но понимал, что не купит ни того, ни другого. Это очень опечалило его. Печаль была приятная, сладкая и мирная.
Но этого ему было мало. В нетерпении он стал ворошить свою печаль, чтобы она стала острее, то есть еще приятнее. Он получал по почте проспекты бюро путешествий и теперь стал думать о поездках, которых никогда не совершит. Мексика была всего в нескольких сотнях километров. Ежедневно отплывали суда на Гавайи.
Незаметно – он даже помрачнеть не успел – печаль превратилась в муку. Он снова стал страдальцем. Он заплакал.
Слезы помогают тем, у кого еще есть надежда. Выплакавшись, они чувствуют облегчение. Но лишенным надежды, как Гомер, – тем, чье страдание исконно и неизбывно, – проку от слез нет. У них ничего не меняется. Они обычно знают это, но удержаться от слез не могут.
Гомеру повезло. Он уплакался до того, что уснул.
Но утром он проснулся опять с мыслью о Фей. Он принял ванну, позавтракал и сел в свой шезлонг. Во второй половине дня он решил пройтись. Дорога у него была только одна и вела мимо комнат Сан-Бернардино.
Где-то во время своего долгого сна он капитулировал. Подойдя к дому, он вгляделся в освещенный желтым светом коридор, прочел на почтовом ящике карточку Гринера, повернулся и пошел домой. На другой вечер он повторил поход, захватив букет и бутылку.
13
Состояние Гарри Гринера не улучшалось. Он лежал в постели, скрестив на груди руки, и глядел в потолок.
Тод навещал его почти каждый вечер. Обычно там бывали и другие гости. Иногда – Эйб Кьюсик, иногда – сестры Ли, Анна и Аннабель, выступавшие со своим номером в начале века, а чаще всего – четверо Джинго, семья гастролирующих эскимосов из Пойнт-Берроу, Аляска.
Если Гарри спал или были другие посетители, Фей обычно приглашала Тода в свою комнату, поговорить. Несмотря на все ее рассуждения, его интерес к ней возрастал и она волновала его по-прежнему. В любой другой девушке подобная манерность показалась бы ему невыносимой. Но ужимки Фей были до такой степени ненатуральны, что приобретали в его глазах очарование.
Находиться с ней было все равно, что находиться за кулисами во время курьезного любительского спектакля. В зале эти глупые реплики и несуразные положения заставили бы его ерзать от досады, но оттого, что он видел потных рабочих сцены, проволоку, на которой держалась картонная беседка, облепленная бумажными цветами, он принимал все и болел за успех спектакля.
Он нашел ей и другое оправдание. Нередко отдавая себе отчет в своем позерстве, она ломалась лишь потому, казалось Тоду, что не умела вести себя проще или искреннее. Она была актрисой, учившейся на плохих образцах в плохой школе.
Тем не менее Фей была не лишена
