привыкли. Дорога показалась бесконечной, а выйдя на Западном вокзале в Кёльне, мы вынуждены были идти домой пешком: денег на трамвай уже не осталось.
У Кинкелей сразу подошли к телефону.
– Альфред Кинкель слушает, – сказал самоуверенный мальчишеский голос.
– Говорит Шнир, – сказал я. – Можно поговорить с вашим отцом?
– Шнир-богослов или Шнир-клоун?
– Клоун, – сказал я.
– А-а, – сказал он, – надеюсь, вы не слишком близко приняли это к сердцу?
– К сердцу? – сказал я устало. – А чего я не должен принимать к сердцу?
– Как? – сказал он. – Разве вы не читали газету?
– Какую? – спросил я.
– «Голос Бонна», – ответил он.
– Разнос? – спросил я.
– Как сказать, – ответил он, – скорее некролог. Может быть, принести, прочесть вам вслух?
– Нет, спасибо, – сказал я. В голосе у мальчишки звучал явный садизм.
– Но вы должны прочитать, – сказал он, – это вам будет наукой.
О Господи, оказывается, его и к педагогике тянет.
– А кто писал? – сказал я.
– Некий Костерт, он подписывается: «Наш корреспондент по Рурской области». Блестяще написано, хотя довольно подло.
– Ну конечно, – сказал я, – ведь он христианин.
– А вы разве нет?
– Нет, – сказал я. – Вашего отца дома нет, что ли?
– Он не велел себя беспокоить, но для вас я охотно побеспокою его.
Впервые в жизни чей-то садизм пошел мне на пользу.
– Спасибо, – сказал я.
Я услыхал, как он положил трубку на стол, вышел из комнаты – и тут я опять услыхал где-то вдали злое шипение. Казалось, будто целое семейство змей перессорилось – два змея мужского пола и одна женщина-змея. Мне всегда неловко, когда я становлюсь невольным свидетелем того, что вовсе не предназначено для моего слуха и зрения, а таинственная способность ощущать запахи по телефону для меня не радость, а наказание. В кинкелевском жилье так пахло мясным бульоном, словно они сварили целого быка. Шипение даже издали казалось смертельно опасным, как будто сын сейчас задушит отца или мать – сына. Я вспомнил Лаокоона, но тот факт, что этот шип и скрежет (я слышал даже шум драки, восклицания, выкрики вроде: «Ах ты, скотина! Грязная свинья!») раздавался из квартиры того, кого величали «серым кардиналом» немецкого католицизма, никак не поднимал моего настроения. Я думал и об этом жалком Костерте из Бохума, который, наверно, еще вчера с вечера повис на телефоне, чтобы продиктовать свой фельетон, и все же сегодня утром скребся в мою дверь, как пришибленный пес, и разыгрывал роль моего брата во Христе.
Очевидно, Кинкель буквально отбивался руками и ногами, чтобы не подходить к телефону, а его жена – я постепенно стал различать все шумы и движения вдали – еще больше сопротивлялась этому, сын же отказывался сообщить
