Но я знал, что когда бы он ни пришёл, для меня непременно будет интересный разговор: о самолётах, партизанах или, чаще всего, о военных действиях на фронте. Уж дядя-то Сева разбирался в этом лучше всех наших знакомых. И сведения у него были самые горячие, из редакции, те, что только наутро появлялись в газетах.
Я ему читал письма отца.
Каждый раз, приходя с работы, дядя Сева спрашивал, нет ли писем от отца. Свежее письмо мы ещё раз читали вслух. Это совместное чтение сближало нас ещё больше. Ближе дяди Севы не было для меня человека в Куйбышеве. Кроме, разумеется, мамы и родной сестры.
Он снабжал нас газетами и журналами. Каждый вечер приносил пахнущую типографской краской пачку. По моей просьбе в типографии отлили свинцовую плашку – строчку – с моим именем и фамилией. Где надо и где не надо я жал оттиски с этой плашки – на всех книгах, учебниках, тетрадях. Мама ворчала, а дядя Сева посмеивался.
Однажды он принёс маленькую книжечку, подаренную ему его другом. Она называлась «Стихом и прикладом по фашистским гадам». В ней были сатирические стихи и рисунки. А на чистой странице перед титульным листом сам автор, Пётр Бунаков, изобразил акварелью дядю Севу. Он был очень похожий и очень смешной, стоял с подзорной трубой и разглядывал в неё красавицу. Красавица в купальном костюме стояла на камне посреди реки.
Рисунок сопровождало такое стихотворение.
О, Сева, друг, приятель Сева!
Любовь сладка, как рафинад.
Ты, Сева, годен для посева,
Но, между прочим, не женат.
На сердце давит жизни проза
И причиняет часто боль.
О, женщины! Одна, как роза,
Другая, как желтофиоль.
Пусть третья будет, как крапива —
Приятен нам любви ожог.
И кружка жиденького пива
Не заменит её, дружок.
Стихи и рисунок очень нравились дяде Севе. Он от души смеялся, когда показывал нам подарок; и отдал его потом на сохранение мне.
Это было в 1942 году. И в этом же году, летом, дядя Сева пришёл однажды домой днём, в неурочное время, возбуждённый.
– Ну вот, дорогие мои, – громко сказал он, – можете меня поздравить. Я ухожу на фронт.
– С вас сняли бронь? – спросила мама, хотя и так было ясно: если бы не сняли, на фронт он бы не уходил.
Но дядя Сева явно ждал этого вопроса.
– Ну, разумеется, сняли! – радостно отвечал он. – Кто же в этом сомневался? Мой редактор? Вы знаете, что он мне сказал? – Дядя Сева глядел на нас весёлыми глазами. – Он сказал, что я дезертирую с трудового фронта. Как вам это нравится?
Он посмотрел на меня, и вопрос мне не понравился. А дядя Сева, перестав улыбаться, сказал другим, усталым голосом:
– Не могу я сидеть в редакции и ездить по области, когда немец лезет к Волге.
Я запомнил и этот глухой, усталый голос, и эти слова, и его лицо, с крупными, мягкими и добрыми чертами, которые в этот момент стали чужими, неласковыми.
Мама
