не счастья у него не было, а души рядом с таким же стремлением к звезде. В его странничествах за ним – не поспевали.
Наше с ним одиночество было – родство. О котором уж ничего не надо говорить и спрашивать.
– Ах, Алена, зачем вы тут битый час со мной, старым, сидите, шли бы к молодежи.
И тут уж я, даже не дав закончить, взвивалась:
– Ей и с самой собой скучно. А мне с ними с-ку-ч-но! (С таким вот длинным «у»).
Но, милый Исаак Моисеевич! Я, из всего материального любящая только неоспоримо старое, из живущих – только блестящие умы, канувшие или уже на пороге стоящие, Вас любила не за старость, которой в Ваши 43 у Вас физически не было, за суть, за есмь, за не потолок – небо над Вашей черной, без волоса седины, головой. За Вас.
Однажды, слушая его очередную импровизацию на тему «Борис Леонидович Пастернак», дождавшись, пока в изнеможении не откинулся на спинку кресла, осторожно:
– Исаак Моисеевич, да почему ж Вы всего этого не пишете? Просто греховно распылять по миру сокровище.
Может быть, он, очнувшись, меня тогда рядом с собой увидел? В который раз? Впервые? И в своем кресле устав, встал, мне – грозно и горько:
– Да какую же наглость надо иметь, чтобы в стране Гоголя и Достоевского пи-са-ть!
Думаю, отговаривался, меня от этого – уводил. Не мог же, всем другим оставляя право после Гоголя писать, у себя его отнять. Думаю: и писал, и когда б попросила очень старательно, даже и показал бы.
Не посмела. Его границу так и не переступила (а зря!).
Так или иначе – книга была. Всякая его речь была страницей, час за часом ее листая, можно было прочесть главу.
Как-то, опаздывая в редакцию к назначенному часу, влетев, изумилась: двери – настежь, в кабинетах – пусто! И, открывая свою спасительную дверь, заглатываю приветствие – вокруг кресла Исаакия вся молодая журналистская братия ловит, распахнув глаза, за ним, в его страну устремленные, каждое его слово. А он, шагнув в свои неистощимые широты, уже и не видит тех, кто идет вслед. Почтительно прикрыв дверь, кидаюсь к первому попавшемуся живому (в этом царстве уведенных за волшебной флейтой, зачарованных):
– Что же происходит? О чем он говорит?
Тот со всей непочтительностью непосвященного:
– Пришли к нему спросить о каком-то газетном пустяке. И вот – никого нет!
Оказалось, говорили о Данте! Как я потом жалела – целая глава из книги была выпущена.
Кто-то однажды рассказывал мне, что речь Исаакия была совсем невнятна, он заикался. Слушала, как о чужом человеке, потому что всего этого никогда даже и не заметила, казалось – не только не заикался, не спотыкался, а галопом несся по чудесной российской словесности, сам ее детище, ее баловень. Речь его была – мысли и мысли, впрессованные в образы.
Никогда не оспаривал. Брал за руку и уводил с собой.
