Самир сделал шаг вперед. – Позвольте нам пройти.
Он прекрасно знал, что сапожник живет небогато, и что двух прожорливых мальчишек ему прокормить будет трудно, да и стыдно быть нахлебником, если тебе четырнадцать, и руки-ноги у тебя на месте.
Это пока была жива мама, мастерица накашат[1], они могли ходить в мектеб и не думать, что будет на обед завтра.
– Ладно, – Умм-Насиб отступила в сторону, подняла руку для крестного знамения. – Идите, и поможет вам Святой Иоанн Милостивец!
Самир шагнул через порог, за ним прошмыгнул Ильяс.
– Куда мы пойдем? – спросил он.
– В Рыночный квартал, – ответил Самир. – Там всегда есть работа.
Очень хотелось оглянуться туда, где раньше находился их дом, но он сдержался. Почесал не до конца зажившую ссадину на лбу и зашагал по улице, неспешно, как подобает мужчине.
– Крепись! Да сохранит тебя Господь! – сказал старый Амин, как обычно сидевший у дверей своего дома.
Смуглый, морщинистый, в неизменном пиджаке цвета старого кирпича и засаленной феске.
– На все воля Божья, – как положено ответил Самир.
Соболезнования им придется слушать еще сорок дней, пока не состоятся третьи поминки.
Забор мектеба закончился, они миновали стоящий на перекрестке огромный портрет Башира ал-Хатиба, лидера христианской партии «Рассвет Машрика», что остался с выборов прошлого года: ангелы парили вокруг политика, держали над его головой венок. Миновали узкий переулок, где до обеих стен можно одновременно достать руками, и оказались за пределами Крепостного квартала.
Тут хоть и живут единоверцы, но работы не найдешь, придется отправиться к мусульманам.
Самир и Ильяс прошагали под растяжкой, надпись на которой гласила: «Аллах – цель, Пророк – пример, Коран – конституция, джихад – путь, а смерть на пути Аллаха – возвышенное стремление». Ее повесили к прошлому Дню независимости, весной, и за лето она выцвела, но буквы еще можно было разглядеть.
Позади остался крохотный мазар с черным куполом на кубическом основании, квадратный бассейн для омовения: на дне всегда стояла вода, и иногда, в засуху, мальчишки кидали в нее камушки, чтобы начался дождь.
Из ближайшей харчевни потянуло таким густым запахом нута, бараньей похлебки и мулухии, что у Самира заворчало в животе.
– Ничего, – сказал он, заглушая недостойный звук. – Вот заработаем, и купим. Все.
Ильяс сглотнул и кивнул.
Сначала надо зайти к каллиграфу Валиду-хаджи. Он водил знакомство с отцом, и иногда ему бывает нужен курьер, разносить заказы. Сам он старый, бегать по городу не захочет…
Улочки Рыночного квартала, как обычно, кипели людьми: кричали зазывалы, из окон и дверей мастерских доносились стук, визжание и стрекот, бродячие торговцы толкали тележки, нагруженные всякой всячиной, от бутербродов с бобами до платков. Собаки лежали в тени, вывалив языки. Запахи плыли такие густые, что хоть черпай их ложкой: пряности, кожа, нечистоты, пот, благовония.
Искусство раскраски тела хной.
