style="font-size:15px;"> Кончилось мороженое. Выбросил обертку. И сразу стало пусто на душе. Душа на одну порцию мороженого. Какая есть.
Кстати, Чижик – не прозвище. Чижик – моя фамилия. И фамилия папеньки – изначальная. Это позже, когда пришло время сцены, он взял фамилию маменьки, Соколова-Бельская. Звучная, даже с намеком на высокое дворянство. А Чижик для оперного певца не подходит. «Партию Ленского исполняет Владлен Чижик» – ну, куда это годится.
Но я не оперный певец. И ещё очень любил дедушку и бабушку, папенькиных родителей. Вот и остался Чижиком.
Сразу уж: папенька и маменька – это с детства, лет с трех приучили. Казалось – стильно, мило, оригинально. Как в лучших домах серебряного века. Потом, в школе я думал, что не стильно, а дебильно. А сейчас – просто семейное обращение. Когда от семьи осталось мало, дорожишь каждым осколком.
Выскочила Бочарова. Быстро это она. Бежит радостная. Её обнимают, целуют. Стало быть, тоже пятерка. Заслужила. Учится она хорошо, не хуже меня. Перворазрядница учёбы.
Бочаровы ушли. Да и все разошлись. Экзамены кончились.
Что-то мне одиноко. Самойлов в Ленинграде, поступает в медакадемию, мечтает стать врачом на крейсере. Курков – тот в физтех нацелился, опять же далеко. С остальными отношения прохладные – после того самого собрания.
А дело было так: в школьном драмкружке мы репетировали шуточную пьеску «Женитьба Зоотехника», по Чехову с прибавлением Зощенко. Музыкальную. Ничтоже сумняшеся, музыку позаимствовали из оперы «Иисус Христос – суперзвезда». Слова, конечно, наши. «Как благороден душою и сердцем милой Евгении славный отец, за высокое счастье быть его зятем готов хоть сегодня идти под венец», и дальше подобной чепухи на пятнадцать минут. Краткость, как известно, наша сестра.
Во время генеральной репетиции Юшаков, первейший солист нашей школы, вдруг вместо финального «Наш колхоз, наш колхоз, выполнил план по надою коз» пропел «Наш Ильич, наш Ильич, Наш дорогой Леонид Ильич». Что на него вдруг нашло? Не знаю.
Полыхнуло. С оргвыводами. Завуч ушла на пенсию, директору поставили на вид, Юшакова исключили из комсомола, а хотели и всех нас. Я был сбоку припёка – основной клавишник заболел, и я замещал его (сам ни петь, ни играть, ни плясать не рвался, но Бочарова, наш комсорг, пристыдила, мол, нельзя так зазнаваться, следует помочь товарищам), но тоже попал под раздачу. На комсомольском собрании сказал лишь, что хотя я и не пою, а только на клавиши нажимаю, но очень люблю нашего дорогого Леонида Ильича. Что плохого – пропеть ему славу? Райкомовец и срезал: дело не в дорогом Леониде Ильиче, а в том, что вы взяли за основу чуждую музыку. И комсомольцы класса, ещё вчера считавшие, что всё очень здорово, дружно осудили нас и единогласно проголосовали за строгий выговор. Ну, а с выговором какая уж медаль? Обыкновенно на нашу школу давали не менее трёх золотых медалей, а тут – одну. Естественно, Стельбовой. А нам с Бочаровой в райкоме комсомола заявили, что медали свои вы пропели, скажите спасибо, что вообще дали возможность закончить школу.
Мы с Бочаровой спасибо сказали.
