носом, я подтянулся, заелозил подошвами по мокрому стволу, пытаясь найти опору. Не удалось – кроссовки обдирали кору, но и только. В животе заворочался маленький зверек – жутко холодный и противный. Лягушка. Мокрая, склизкая, вонючая лягушка. Только не это!
Я взглянул на живот, заметил краем глаза крохотную фигурку Мика у подножья дерева. Задрожали руки. Наверно это от волнения. Так всегда говорит мама, когда у нее начинают по утрам трястись руки, а отец из-за этого злится.
Кроссовки соскочили со ствола, и я вздрогнул. Наверху затрещала ветка – пронзительно и чисто, словно птица. Я вскрикнул и вдруг понял, что повис на одной руке – левая соскочила. Я попытался дотянуться до соседней ветки, пытаясь охватить ногами ствол. Зря отвлекся. Не надо было думать о доме, надо было думать об этой ветке, ведь она такая тонкая что…
Мне стало вдруг легко и свободно. Как птице. Я видел, как огромная крона уплывает вверх, в безоблачное синее небо. Нет, не так. Это я лечу. Вниз. Сердце перестало биться. Все замерло на секунду, так бывает во сне, когда летаешь. Спиной я почувствовал землю, словно уже упал. От страшного ожидания боли заныло в паху, по спине пробежал холодок. «Мама» – прошептал я, и мир снова ожил.
Мимо пролетела огромная зеленая ветка. Задыхаясь от страха, я раскрыл рот, чтобы закричать, но сильный удар…
– Стоп! Записано! Снимите с него шлем!
Яркий свет ударил по глазам. Я замычал от боли и опустил веки, погружаясь в спасительную темноту. Запись. Проклятье.
– Старик, ты жив?
– Жив, – промычал я, не разжимая губ.
Отстегнув с запястий браслеты датчиков, я поднял руки, и помассировал виски. Почему у меня всегда болит голова после сеанса? Ни у кого не болит, а у меня – всегда.
Я почувствовал, как с меня снимают ремни. Кто-то хлопнул меня по плечу, и мне пришлось открыть глаза. Пора возвращаться в реальный мир.
– Отлично, старик, – одобрил сияющий Ричи, – превосходная запись.
– Ненавижу детей, – прошипел я, осторожно поднимаясь из кресла.
В глазах потемнело и мне пришлось ухватиться за мягкий подголовник.
– Знаешь, – сказал Ричард, все еще улыбаясь, – так обычно говорят сами дети. Те, что постарше.
– Наверно, – вяло отозвался я и направился к выходу. В голове гудело, и мне было все равно, что там говорит мой агент.
За прозрачной стеной суетились два оператора. Режиссер задумчиво сидел за пультом, смотря на экран перед собой. На метания подчиненных он не реагировал. У него странное лицо – мягкое и задумчивое. Наверно он что-то вспомнил. Вот он поднял руку и коснулся затылка. Точно. Наверняка он упал в детстве с дерева и крепко стукнулся головой. Иначе никогда бы не стал режиссером мнемозаписей.
– Генрих, – Ричи взял меня под руку, – пойдем, поговорим. Я знаю, что сейчас не время, но это очень важно. Тут прекрасный бар, прямо в студии,
