Его слова о книгах звучали осмысленно и мудро, потому я сызмальства твёрдо для себя решил, что буду писать книгу своей жизни так, чтобы она непременно вышла хорошей.
Мать тоже со мной разговаривала. Не о книгах, конечно, но о вещах не менее важных. «Хорошие парни не пьют коктейли» – говорила она, глядя на меня с внимательным прищуром и весомо кивая. В этих её словах таился изрядный запас житейской мудрости. Переплетаясь смыслами и не вступая в противоречие друг с другом, отцовские и материнские наставления учили меня хорошему. Не пить коктейли – это отлично укладывалось в мои планы на жизнь, в которой не должно произойти ничего, как в лучшей на свете книге. Ясно как светлый день, что распитие коктейлей – безусловно событие, а событийности следует чураться и избегать всеми возможными силами и способами.
Книга моей жизни росла и пополнялась листами прожитых дней более чем удовлетворительно. Я чувствовал, что время протекает именно так, как полагается – тихо и незаметно.
– Чем меньше в книге происходит, тем лучше, – сказал отец тем утром. И продолжил, как продолжал каждое утро: – Жизнь человека – книга, которую он пишет.
Я ждал, что мать выскажется на счёт хороших парней и коктейлей, и внутри меня вновь, как это происходило каждое утро, поднимется волна благодарного и гордого тепла от осознания того, что я самый что ни есть хороший парень. Но ожидаемое не произошло. Слова отца стихли, их эхо успело опасть на пол и остыть подобно искрам, некогда вылетевшим из костра, что давно угас. Я продолжал ждать усердно и терпеливо, но кроме тишины не пришло ничего.
Желтоватый дневной свет постепенно потерял прозрачность, посерел, а потом сгустился до чернильно-угольной непроглядной тьмы. Во тьме мне сделалось страшно и одиноко, я понял – матери больше нет рядом. Осознавая эту жестокую, беспощадную, несправедливую, но при этом абсолютно неотвратимую правду, всё глубже и глубже вонзающую в моё нутро ледяные иглы, я бездвижно сидел возле отца. Я находился подле него так долго, что его слова о книгах и жизни покрылись сетью морщин, иссохли, разбились внутренним бессилием, развалились на уродливые осколки, а те раскрошились в прах, не более осмысленный, чем пыль, которой после смерти становятся бабочки моли. Понимание того, что книга моей жизни не будет ни безупречной, ни просто хорошей, заразило меня отчаянным безразличием.
Более не страшась привнести в свою жизнь события, я встал с пола и огляделся. Вот кресло матери, её кровать, её стол, её вещи, застывшие холодной коркой, её муж – всё её здесь, кроме неё самой. Была ли она сама своей собственной? Я пересек комнату, подошел к тяжелой двери, ведущей наружу, и распахнул её. Всё, что обитало за дверью, молниеносно меня заметило. Оно пёстрой лавиной бросилось в мои глаза, уши, ноздри, рот, трахеи и лёгкие. Я успел подумать, что этот поток неизбежно сомнёт меня, перемелет, распылит и сделает своей частью, но едва я так подумал, лавина потеряла ко мне интерес. От всего, что существовало за дверью, осталось только дощатое крыльцо, на котором толпилась дюжина голубовато-синих цилиндров.
Я нагнулся и взял один из цилиндров в руку – тот вольготно расположился в моей ладони. Прохладный. Металлический. Но легкий. Я сжал пальцы, и цилиндр с царапающим барабанные перепонки звуком смялся. Отбросив испорченный цилиндр, я подобрал его копию. Через блестящий голубовато-синий бок косо тянулась игриво приплясывающая надпись – «Джин-Тоник», а под ней строчка более строгого текста – «слабоалкогольный коктейль». Миг прозрения…
Какая-то часть меня или все части сразу ожидали, что сейчас всё станет ясным и понятным. Но… если коктейль – это полый цилиндр, металлическая туба, как его можно пить? Хорошие парни не пьют коктейли… Означает ли моя неспособность пить металл то, что я хороший парень? Возможно ли, что плохие парни могут пить металл, как жидкость? И если да, то зачем им это? Моя мать то ли недоговаривала, то ли запуталась или сознательно вводила меня в заблуждение. Раньше я ни секунды не сомневался в мудрости её слов, а теперь… Что если и отцовская мудрость не выдержит проверки и стушуется при столкновении с миром, наполняющим задверное пространство? К чёрту утешение, дайте мне правду!
Не запирая дверь, я ступил обратно в дом. Он изменился изнутри: стал тесным и жалким – таким же жалким, как ворчливое постанывание и погромыхивание коктейлей, чьи смятые металлические тела на крыльце ворошили шлепки и пинки ветра.
– Отец, – позвал я, вглядываясь в тесноту и жалкость своего жилища.
– Кот, – отозвался голос отца, одинаково тихий и хриплый.
– Кот? Но ведь ты говорил – книга.
– Кот, – без тени упрямства повторил отец. – Маленький кот… как это называется? Ах, да – котёнок. Котёнок с оранжевыми волосами, то есть… шерстью… Да, рыжий котёнок.
– Рыжий котёнок?
– Рыжий котёнок, – отец причмокнул губами, будто бы желая распробовать вкус этих слов. – Я был совсем еще небольшим мужчиной, э… мальчиком, когда принёс в дом рыжего котёнка. Он был очень красочен…
