в ужасе.
Это было правдой – но я был на таком взводе, что даже не задумался, кого Ангел имеет в виду – драматистов и мимов Оленьего Парка или их воплотившийся в женское тело спектакль, шагавший рядом. Впрочем, когда мы дошли до лаборатории, я уже взял себя в руки.
Ангел был прав.
Киж хотел, чтобы я его убил – не зря ведь первыми его словами, сказанными как бы спросонья, оказалась жалоба на муку жизни. Если он помнил происходившее при каждой прошлой ссылке, ему ведомы были и жизнь и смерть, и он, видимо, предпочитал смерть очередному северному путешествию. Сколько их у него уже было? Десять? Двадцать? Его ведь пару раз убили на месте…
– Это сделали Смотрители, предпочитавшие мальчиков, – сказал Ангел. – Их не связывало данное Павлом слово. К тому же Киж как-то совсем уж по-казарменному обошелся с их любимцами – в однополой любви он, как требует славянская традиция, презрителен и жесток. Но тебя слово Павла связывает. Не окажись первым Смотрителем, кто его нарушит.
Я криво улыбнулся.
– Нет… Теперь я понимаю. Хитро задумано, господин полковник… Но не пройдет. Ты у меня попляшешь…
– Вот это уже лучше, – сказал Ангел. – Всегда в первую очередь помни о своем долге.
Он исчез, оставив меня вдвоем с Юкой, шедшей в нескольких шагах позади. Бедняжка опасалась, видимо, что я задену ее фалькатой.
Но я уже перестал ею размахивать – теперь моя злоба не бурлила, как лава извергающегося вулкана, а клокотала под крышкой сдерживающей ее воли, словно на медленном огне – не расплескиваясь, но и не утихая. Я мог только дивиться мастерству, с каким Ангел привел меня в это инженерно выверенное состояние – причем к тому самому моменту, когда мы с Юкой вернулись в лабораторию.
Киж сидел за столом спиной к двери – и закусывал. Перед ним стоял поднос с жарким, графин вина и бокал. Здесь же была и горничная – она сидела напротив Кижа и слушала его рассказ. Когда я появился в дверях с фалькатой в руке, она подняла на меня круглые от ужаса глаза, – но Киж, занятый жарким, ничего не заметил.
– Самая красивая была у Антона Второго, – говорил он, жадно уплетая мясо. – Он потому что сам скульптор был, классического разумения человек. Он ее из греческой статуи приспособил. Знаешь, безрукая такая. Только себе, конечно, с руками, все как положено. Она хоть в теле была. Я два раза успел, пока он за стражей бегал. А нынешние… Ни подержаться, ни ущипнуть. Как на пустой телеге ехать – только синяки набьешь. Последние сто лет вообще безмясые, одна видимость.
Меня поразило, что Киж успел переодеться – теперь на нем был перелатанный ватный балахон с красным ромбом на спине, а на голове – дурацкая облезлая шапка с задранными вверх ушами.
– Кто это? – спросила Юка.
Киж обернулся. Я ожидал, что он хотя бы поглядит на Юку, но он даже не обратил на нее внимания, словно она была предметом меблировки. Почему-то это оскорбило меня сильнее
