толкнуть единственную дочь, и ни за что не стал бы упорствовать дальше.
Глупышка…
В итоге, свободу не обрела, а всеобщее порицание заслужила. И как теперь жить с этим позором, читая в каждом встреченном взгляде осуждение вперемешку с насмешкой? Ей не хотелось никак. Бедная крошка.
Чужие эти чувства вызывали в моей собственной душе смятение и живейший отклик. Потому что ощущались, как свои, но ум им противился и старался разложить их на мотивы и следствия. А юной леди, коей Эмеральд была до моего вторжения, разобраться со всей этой ситуацией, в которую она попала, было очень непросто.
Но следовало признать, она держалась в этом нелёгком испытании достойно. Настоящий борец. Может, там, у нас, у неё и есть шансы. В конце концов, она будет помнить меня так же, как помню её сейчас я. И, кстати, да! Пусть вспомнит про звонок на счёт Пахрачёва!
И на этой пламенной мысли у меня в голове всплыло отчаянное: «Бом-бе! Бо-омм-бе!», и толстый, пятнистый кулёк, вдохновенно облизывающий мой нос.
Ох ты ж! Дайте две, то есть пять! Оно, кажется, работает!
И если я всё правильно понимаю, девочка так же пытается мне передать что-то важное для неё самой. Очевидно, что это собака. Это, конечно, совсем не то, о чём я сейчас бы мечтала, но… Налаживается жизнь-то! Налаживается! Догадаться бы только, как это недоразумение теперь разыскать. Именно собаки мне сейчас, конечно, очень и не хватало, нда…
Осталось найти зеркало и ужаснуться или уж и правда сразу руки на себя наложить. Или в отместку эрду родить ему отпрысков вот такого прям вида, которого сейчас узрею. Пусть пугается весь остаток жизни, что ли, размышляла я, неспешно осматривая комнату, где ни зеркал, ни чего-то хотя бы отдалённо похожего на них не было.
Я попробовала было вспомнить себя саму перед обрядом, но, видимо, девочка была в таком отчаянии, что в памяти отражались только её до белого стиснутые в кулачки пальцы, смазанные лица вокруг, пол и блаженное лицо священника, беззвучно шевелящего губами. А на заполошной мысли: «Это конец», её память заканчивалась и начиналась моя…
Так и не зная, чего особенно ожидать от жителей этого дома, я сама принялась стаскивать с себя по возможности те части платья, которые мне поддавались. Потому что тяжело и жарко было уже очень.
Первым делом я избавилась от туфель, которые на вид, несомненно, были прелестны, но по факту представляли из себя пыточные кандалы. Потом нащупала какие-то завязки под поясом по бокам и дёрнула за них. Верхняя юбка медленно и плавно сползла на пол, остановившись где-то на уровне коленей. Вторая и третья последовали за ней так же неохотно. Наконец, после самой тонкой, четвёртой, когда я осталась в ворохе ткани в белых, коротеньких панталонах с нежным кружевом по краяю, совершенно не представляя, как теперь через всё это переступить, чтобы выбраться, дверь отворилась. В неё вошла монументальная женщина, держащая перед собой зеркало, и ахнула, остановившись напротив. Зеркало было не слишком большим, но достаточным,
