удостовериться, что поблизости никого нет, – должна извиниться.
Сверху, едва ли не попав ей по голове, брякнул оброненный Висмутом гаечный ключ. Висмут изумлённо покосился на неё через плечо.
– Я совершила поступок, хуже которого и быть не может, – набрав в грудь воздуха, продолжила Сурьма, – и очень дурно обошлась с вами…
Опустить подбородок ей не позволяла гордость, смотреть в лицо напарнику не давал стыд, поэтому она говорила с закрытыми глазами. Окончание заготовленной фразы: «прошу простить мне мою неучтивость и не держать зла» прилипло к нижней губе, словно вермишель из столовского бульона, и никак не хотело прозвучать вслух, подменяемое невнятным «э-э-м-м-н». Побледневшие щёки обожгло жаром.
Сурьма открыла глаза, когда услышала, как скрипнула стремянка. Висмут стоял едва ли не вплотную к ней, но ни в его лице, ни даже во взгляде не было и тени того триумфального ехидства, которые ожидала найти в них Сурьма. Он смотрел серьёзно и по-прежнему мягко, и в свете фонаря, который Сурьма до сих пор держала в поднятой руке, она разглядела вокруг его зрачков лучистый оливковый ореол: словно язычки зеленоватого пламени отражались в радужке цвета бренди.
– Мне сказали, тут все между собой на «ты», так что, – Висмут тихо повторил фразу, которую произнёс в первый рабочий день, и которую Сурьма в тот раз не соизволила дослушать до конца, – перестань мне «выкать», и мы в расчёте.
Он начинал сначала, и она это поняла. Мало того, её это обескуражило и даже смутило, поэтому язык Сурьмы вновь сработал быстрее её головы:
– Но это не слишком удобно, ведь вы уже в том возрасте, чтобы… ой, – и она, сообразив, что ляпнула, вновь залилась краской.
– Я уже в том возрасте, – подтвердил Висмут, забирая у неё фонарь, – чтобы самому решать, как удобнее ко мне обращаться.
В уголках его глаз и губ пряталась улыбка: понимающая и ободряющая, чуть усталая, но совсем не такая, какой в подобных ситуациях улыбался весь высший свет. Между лопаток Сурьмы колкими лапками пробежала стайка мурашек. Так бывало, когда она оказывалась в непосредственной близости к живым паровозам. Этот мужчина за годы работы с чудовищно прекрасными не-зверями настолько пропитался их духом, что и его близость производила теперь аналогичный эффект.
– Спасибо за помощь! – кивнул Висмут и пошёл прочь из ямы.
– Висмут! – окликнула Сурьма.
С момента, как она узнала, что он треть жизни – считай, всю свою карьеру, – проработал на живых локомотивах, один вопрос так и жёг язык. Его она задавала всем машинистам и пробуждающим, которых встречала.
– Каково это – работать на живом паровозе?
Ответ она всегда получала одинаковый: «тяжело». И всегда была им недовольна. Тяжело – это понятно, естественно и очевидно. Она же хотела услышать что-то живое, что-то о том, что просыпается в солнечном
