на стол готовый договор, предусматривающий, помимо прочего, неплохой гонорар, закрома с рукописями открывались. Скоро мне никого и искать не надо было – новость, что объявился сумасшедший миллионер, издающий стихи, разлетелась по обоим берегам Невы, и рукописи, помещенные в портфели, полиэтиленовые мешки или просто зажатые под мышкой, хлынули со всех сторон в мою кухню, где я обосновал редакцию своего «издательского концерна». Конечно, я выбирал; но сказать, что я в этом был чрезвычайно строг, нельзя – мало кто способен по достоинству оценить рукопись до того, как она будет издана. Так что я отбраковал только те сборники, в которых количество орфографических ошибок заставляло подозревать, что автор – графоман.
И вот только тут на самом деле и начинается история, которую я хотел вам рассказать, – история недлинная, даже короткая, так что только моей литературной неграмотностью можно объяснить, почему «преамбула» затянулась.
Как-то мне позвонил и попросился на «прием» человек, фамилия которого показалась мне смутно знакомой. Разумеется, я пригласил его зайти. Он пришел вовремя и оказался несколько старше меня: сутулый, плешивый, в сильных очках, с лицом человека, сдавшегося жизни, что, впрочем, меня не удивило – так выглядели почти все мои поэты. В отличие от других, весьма болтливых, этот оказался немногословен, спросил лишь, верно ли, что я издаю стихи, и, когда я ответил утвердительно, положил на стол папку с рукописью и попросил «ознакомиться» – а вдруг заинтересует. Проглядывалась в нем какая-то уверенность, чего остальные были лишены – как будто он знал цену своим творениям. Я попытался завести разговор, спросил, как долго он пишет, печатался ли раньше и прочее – он отвечал с неохотой, что пишет давно, когда-то печатался пару раз в самиздатовских альманахах, в последнее время – нет. Я не стал его донимать, сказал, что обязательно прочитаю сборник, и попросил позвонить через две недели. Он даже не допил кофе, который я успел ему налить, встал, распрощался и ушел.
Стихи произвели на меня странное впечатление: они словно были написаны двумя разными личностями. Первая треть представляла собой остроумное жонглерство словами, звуками, парадоксами – это было интересно, но не более, к тому же среди достаточно изящных опусов попадались и грубые, с использованием жаргона и так называемой нецензурной лексики; и вдруг все менялось, в стихах появлялась нескрываемая печаль, создавалось ощущение, что автор потерял очень близкого человека. Затем стихи еще раз изменились, поэтом овладели муки совести, возникла иллюзия, что он совершил нечто, за что себя осуждает, – это были прекрасные стихи, самые глубокие из тех, что я читал за все время после репатриации. «Страдание, – подумал я, – вот основа поэзии».
Не было никакого сомнения, что этот сборник необходимо издать. Я поставил его на тумбочку, чтобы перечитать перед сном, и вышел.
Когда
