скрывает, но она зарыта в нем настолько глубоко, что ее не всегда различают его собственные глаза. Культ этой церкви состоит в действии, которое он предпринимает, чтобы ее прозондировать; там, куда погружается зонд, он знает себя лучше. Он спит и видит узнать, докуда может длиться спуск. Не спрашивайте его об этом, он вывернется пируэтом вроде: «я не спускаюсь, я планирую»; или просто: «пока меня не сморит сон».
Если он разговаривает с вами, притворитесь, что его понимаете; тогда, по крупицам, вы отловите несколько странных фраз, которые в свою очередь окажутся заброшенными в ваше одиночество зондами; и когда вы забудете его лицо, его слова вновь всплывут в вас и окажутся зондами, которые вы сами запустите в него, того, кто обитает в вас, и тем самым, обходным путем, вы до него доберетесь.
Вы увидите, почему он сотворил из самого себя кумира; почему этот кумир невозможно водрузить на пьедестал; сколь внимателен его сон – и сколь хрупко это внимание; как его двойник мечется по улицам, но не утруждает себя знанием этого; как он смог сказать: «Сократ, это я».
Умственные способности для него не в счет, впрочем, он не знает в точности, что это такое; все умы функционируют на один лад: идея не выбирается, она берется у того, у кого находится; идея может быть дана любому, важно суметь удивиться при появлении умственного феномена и уловить его механизм. Материалом ему в этой внутренней кухне служат, очевидно, в первую очередь его собственные идеи, и если выше я упомянул, что он сотворил себе кумира из самого себя, скажу точнее: кумира из хитросплетений своего мозга, из фрагментов этого хитросплетения, из их подвижности, их закона. Лучше всего он наблюдает за ними, когда не теряет почву под ногами, но его все еще притягивает это погружение.
Вы ошибетесь, если подумаете, что он раздваивается, будучи просто-напросто одновременно подопытным объектом и экспериментатором. Если он и является объектом и субъектом, то к тому же и влюблен в объект, он – его организатор, путь развития этого объекта, он не двоица, а троица, четверица и т. д. Подчас он спрашивает себя, скольким ему необходимо быть. В последнее время он спрашивал себя, имеет ли он право быть господином своего функционирования; это господство заставило бы его бояться, что он лишит свое естество естественности проявления. Он не хочет ни себя фабриковать, ни чрезмерно направлять, ибо тогда ему было бы слишком легко себя понять. Он хочет самого себя в сыром виде; ему хотелось бы уловить себя без ретуши, застать наголо, врасплох.
Подобная внезапность – дело деликатное, решающую роль здесь играет время – мгновение, следовало бы мне сказать: я умираю каждую минуту в форме своей души, которая больше никогда не вернется. Это сознание бегства и одержимость анализом ускользающей стихии лежат в основе его тревоги. Если она охватывает его в разгар работы, он рискует утратить нить своей мысли, дать захлестнуть себя чувствам, заблудиться в неуправляемых грезах.
Тогда он пользуется случаем: если он чувствует
