как посеклись. Тоска смотреть. Висят, как вареные макаронины, и все. Брови вообще страхолюдские. Так, кажется, твоя тетя Мотя говорит? Ты ресницы хоть раз подкрашивала? А губы? Да не мотай головой, обрежу не то, что надо! При такой неухоженности откуда нормальному парню взяться? Надо следить за собой, чай, не девочка уже!
Возражать Глафира не смела, только думала, как среагирует на новомодные изыски Мотя. Надю та однозначно считала расщеколдой – а болтливых баб она терпеть не могла, – да к тому же ветрогонкой.
Чувствуя, как под накидкой потеет спина, Глафира ждала окончания экзекуции и жалела, что поддалась Надиному напору. А ну как она станет похожа на волочайку? Мотя преставится от ужаса, узрев, что Глафира сделалась точь-в-точь как гулящая женщина!
Надя сняла покрывало и торжественно скомандовала:
– Любуйся!
Глафира, трепеща, открыла глаза и не поверила им. Длинные волосы непонятного цвета, который люди называют русым, обрезаны и уложены аккуратными, чуть завитыми прядями. Брови, ресницы, губы – все было красиво накрашено и выглядело очень… благородно, что ли. Ничего пошлого и предосудительного. Вот только Глафира стала совсем другой. Куда-то делись тусклые, невыразительные глаза, бесцветная, бледная кожа.
Из зеркала на нее смотрела настоящая…
– Красавица! Ты, Глафира, просто красавица! – воскликнула донельзя изумленная Надя.
Но лучшим подарком в тот день стало то, что Мотя ни ругаться, ни возмущаться не стала.
– Я всегда знала, что ты лучшая, а теперь все это увидят! – вот что она сказала.
А потом взяла и отнесла Наде коробку деревенских яиц, что прислали из монастыря.
Не сразу, а постепенно Глафира научилась ухаживать за собой, и за это опять-таки спасибо надо было сказать Наде Губочкиной. Та, впрочем, тоже обделенной не осталась, найдя в Глафире благодарную клиентку и послушную ученицу.
Когда на площадку поднимался Ярик Шведов, мальчишка, совсем недавно поселившийся в квартире слева, лестница и перила ходили ходуном, словно к ним в гости шел гиппопотам. Сам Ярик был больше похож на юркого опоссума или суриката. Глафира не поверила, когда узнала, что ему уже четырнадцать, – выглядел он двенадцатилетним, но прыти в нем было хоть отбавляй. К тому же по законам жанра соседей он в грош не ставил, при каждом удобном случае хамил и ровно в одиннадцать вечера врубал на всю катушку какую-то несовместимую с представлением о нормальных человеческих звуках музыку.
Жил Ярик один. Вернее, с отцом, но тот, как доложила всезнающая Надя, уже почти как полгода лежал в госпитале. Точно она не знала, но Шведов-старший, кажется, прибыл из «горячей точки» и был серьезно ранен.
– А мать где? – спросила Глафира.
– Не видала. Может, умерла, может, бросила.
– Неужели у них родственников нет, чтобы с мальчишкой посидели?
– Похоже,
