другими, нездешними голосами. Все это стало тянуть друг дружку к друг дружке и менять и меня, и мое время. Я стал слышать гулкие, отдаленные шумы подо льдом, я вспомнил о праздничных великанах из сказок, рассказанных мамой, о циклопах, я был никто, но Никто победил циклопа. Вот бы увидеть эти песчаные волны и еловые шалаши, жи-ши пиши через «ы», ш-ш-ш-ш-ш, зигзигзеу, ш-ш-ш-ш-ш, закрываешь руками уши и видишь – еловые лапы.
– Эй, ау. Ты теперь тоже. Научился зависать, гуд феллас.
Иона щелкнув пальцем перед моим носом, вывел меня из оцепления моего оцепенения.
– Хорошо. Я согласен, – я выпрямился.
– На что согласен?
– Чего теперь делать-то: нужны деньги.
– Да. Вариков у тебя немного теперь. Ссыкуны. А письма эти тырить. Не ссал?
– Тебе не сложно: уехал, если что, к своим в Уфу, а куда мне деваться? И где деньги взять: одних «Пропилеев» мало, а Тамара выгонит, если не приносить ей деньги на еду и на ее травки. И что тогда? К тебе в Уфу? Или в лагерь за тунеядство? А тут еще эти чужие письма – небось посадят за кражу, халатность, хранение или еще за что угодно.
– А чего. Иди – и продай эти веселые. Картинки.
– А кому они нужны?
– Они же старые? Их эти, в антикварном возьмут.
– Ну возьмут.
– Так иди и продай. На первое время. Хватит. И много тебе надо-то? А там будет. Видно.
– А там будет видно.
Я подумал, что это хорошая мысль: за ящик старых писем можно что-то выручить. А у меня был знакомый антиквар, одноклассник по прозвищу Ловчилла. Он еще подростком приторговывал открытками из коллекции своего деда.
– У меня и самого письма старые есть – от деда остались.
– Вот и их туда же. Все и отнеси.
– Отнесу ему.
– Кому?
– Антиквару. Ловчилле.
– Ладно, пей. А я посижу здесь.
3.25
– Отнесу ему.
– Ладно, пей. И будем. Закрываться на сегодня. Хорош уже.
Водка, стакан, в него лимон, стакан пойдет по стойке. Снова закрыл глаза до китайских щелочек.
Помолчал, еще помолчал. Почти наощупь налил еще.
Слышу: всшу-ук, з-з-з-з-з-з, пптх, пшт-т-т, и вдруг: «Не говори никому». Я глотнул водку и сквозь лимон ответил: «Все, что знаешь, забудь».
– Я скажу: на холме был дом.
– А я скажу, что и дом, и ручей – ничей, – ответил я.
– Это яблоко?
– Нет, это облако.
– Хуя себе, – сказал голос.
Я открыл глаза. Справа от меня сидел человек с черными, как черная вода, волосами. Я сказал ему:
– Одноактовой жизни трагедия.
– Диалог резонера с шутом? Ты кто?
– Я Мартын.
– Ну и хуй с ним. Налей еще.
Иона поспешно – я таким
