с единственным желанием – заработать. Просто в «Киевском коммунисте» были недавно напечатаны объявления о наборе в ЧеКа. Триста рублей хорошие деньги.
Процессия поравнялась с буржуями, и те прервали работу, всматриваясь в лица арестованных.
– Господи…
Высокая пожилая дама с муфтой в одной руке и ломиком в другой повернулась к мужу.
– Володенька, это же нашего Прокофия Ивановича повели! За что, за что старика арестовали? Ведь он честнейший человек, русский профессор!
Её муж горько усмехнулся.
– За это самое и арестовали, Тосенька.
Кожаному не понравилось, что они отвлекаются от колки льда, и он прикрикнул:
– Граждане буржуи, а ну-ка, хватит разговоры разговаривать!
Перед тем, как вернуться к работе, дама перекрестила воздух, посылая знамение арестованным.
Патриархальному Киеву, каким он был на протяжении веков, приходил конец. На Большой Подвальной перед дверями грязной гостинички «Версаль» теперь стояли пулемёты. Здесь была наспех устроена тюрьма. Каждую ночь в саду напротив «Версаля» прямо над обрывом раздавались выстрелы – это казнили арестованных. Перепуганные горожане шептались, что счёт убитым уже пошёл на тысячи.
А всего в двух верстах от этого страшного места по инерции кипела богемная жизнь. Киев уже год как был приютом для сбежавшей из обеих столиц художественной интеллигенции. Сначала беглецам казалось, что дела в Петрограде и Москве наладятся через месяц или два. Но смутное время не кончалось.
Богема облюбовала подвалы двух гостиниц (ох, уж эти киевские гостиницы с французскими названиями) и превратила их в кабаре. Анечка бывала в обоих артистических подвалах с папой и его подругой. Чтобы попасть в первое кафе, надо было пройти через две очень разных двери. Одна, высокая и зеркальная, вела в вестибюль, возле неё стоял швейцар. А в самом вестибюле была неприметная дверца, за которой находились ступеньки вниз. Спуск по ним заканчивался в совершенно необыкновенном месте. Там светились цветные фонарики и повсюду стояли бочки. На маленьких все сидели, большие служили столиками, и на одной бочке красовалось одноглазое чучело.
Зимой в подвале выступал «салонный хор нищих». В нём участвовали лучшие артисты в масках «бывших людей», потерявших своё положение после революции. Ими управлял бойкий одессит с зачёсанной набок длинной чёлкой.
Ах, мама, мама, что мы будем делать,
Когда настанут зимни холода?
– хрипловато выводил регент. Хрипота и серьёзность соответствовали его маске.
У тебя нет тёплого платочка,
У меня нет зимнего пальта…
Киев уже признал своей эту песенку беспризорников – её пели на Крещатике, на Подоле, на Днепре.
В другом кафе над входом висела вывеска, на которой человек
