ога, куда же без неё, уже начала ныть. Несильная, но тягучая и нудная боль стала донимать его потихоньку под этим проклятым ледяным ветром. Хотелось растереть колено, согреть и хоть как-то смягчить донимавшее его ощущение. Но как до колена добраться, если оно упрятано под великолепным наколенником?
Можно было бы попросить оруженосцев снять эту часть доспеха, но для этого ему придётся слезть с коня, а потом они долго и суетно будут снимать латы в темноте замёрзшими пальцами, ведь начинать нужно будет с наголенника. После ему не захочется опять садиться в седло, а захочется вернуться в шатёр, сесть в кресло, вытянуть ногу к жаровне, попросить Томаса согреть вина, пока Гюнтер собирает на стол какую-нибудь быструю еду. А потом, перекусив, захочется лечь в прогретые грелками перины. Да, ему бы этого… хотелось бы… хотелось бы… но нет… Нет, нельзя, весь этот день ему предстоит провести в седле, и лучше не позволять себе расслабляться. Даже в мыслях. А боль в ноге… Так сколько лет он её терпит? Потерпит и сегодня.
Рудольф Хенрик, возмужавший и заматеревший, с заметной щетиной на породистом лице, ныне близкий, неразлучный приятель Максимилиана Брюнхвальда, держит рядом с генералом лампу, которую дождь и ветер пытаются загасить. Но Хенрик прикрывает лампу от порывов ветра и дождя краем плаща, чтобы не угасла, чтобы идущие из деревни люди видели в темноте хоть какой-то знак на холме, где их ждали генерал и офицер.
– Чёртов холод, даже и не знал я, что в наших местах в ноябре бывает так холодно, – в который раз ругается полковник Игнасио Роха. – И что это за дождь? Это просто ледяная вода! У нас в горах зимой иной раз такой бывает. Но тут-то не горы…
– Так до Рождества уже меньше месяца, откуда же быть теплу, – замечает ему в ответ полковник Рене.
– Всё равно, чёрт бы побрал этот холод! – продолжает бурчать Роха. – Проклятые еретики, будь они, собаки, неладны! Ну кто воюет тогда, когда надо стоять на тёплых квартирах?! Безбожники! Что ещё о них сказать?!
Генерал поворачивается к нему и различает его в блеклом свете заливаемой водой лампы. Полковник кутается в промокший плащ, с его шляпы течёт вода. Игнасио не носит шлема, хотя Волков и напоминал ему про это, просил его носить. Но нет, не носит из глупого бахвальства, как и многие его мушкетёры. Старики, сержанты и корпоралы его полка носят только шляпы. С одной стороны, генерал не одобрял этакой беспечности, но с другой стороны, шляпы с заломанными кверху правыми краями полей стали символом полка, знаком мушкетёров Эшбахта. Которые в окрестных землях, и даже за их пределами стали в последние годы знамениты, а значит, и дȯроги. Сам герцог один раз не погнушался нанять две сотни дорогих мушкетёров во главе с их славным полковником для одного недолгого дела. Нанял их вместо арбалетчиков, всего половину от тех, что жили в землях барона, так как на всех у курфюрста Ребенрее не нашлось денег.
Мушкетёры из Эшбахта. Это название стало таким же известным в верховьях Марты, как и арбалетчики из Ламбрии, или пехота горцев, или жандармы короля. Волков был этому рад, он даже не запрещал людям, что жили на его земле, ходить в чужие походы под его вороном на флаге и называться именем его земли. Пусть зарабатывают, лишь бы драгоценные мушкеты не теряли. Пусть Роха, Вилли и другие офицеры, да и сами мушкетёры побалуют себя серебром. Главное, чтобы потом их жёны тратили добытые деньги в Эшбахте.
И пока что ни в одном деле солдаты не посрамили цветов его герба. Везде с гордостью и под барабаны они несли его знамя, даже когда дело было проиграно. А знаменосцев полка прапорщиков Франка и Клюгенау с другими офицерами кавалер Фолькоф фон Эшбахт, барон фон Рабенбург, приглашал к себе за стол на рождественский обед. И только под его знаменем мушкетёры Эшбахта соглашались воевать, даже если нанимавший их военачальник был известен и родовит. Об этом мушкетёры и в своём договоре по найму записали первым пунктом: их знамя – чёрный ворон на бело-голубом поле. И никакого другого. Спасибо за то Рохе и Вилли.
– Кто-то идёт! – прокричал Георг Август фон Флюген; молодой человек спустился с холма и выехал чуть ближе к домам – и первым увидал отряд, который шёл из деревни на север.
– Флюген! – кричит ему полковник Рене. – Спросите, кто идёт.
– Либо это Леманн, либо Циммер! – заметил кто-то из выезда.
– Циммер? – переспросил Рене, и все офицеры, стоявшие подле генерала, кажется, стали усмехаться.
– Это идёт капитан Леманн! – кричит фон Флюген.
– Циммер, – едко замечает майор Дорфус, ставший вторым человеком в штабе генерала, – как нетрудно было догадаться, осчастливит нас своим появлением в последнюю очередь.
Едва различимы в темноте и дожде колыхались ряды пик, под сотнями ног чавкала грязь размытой дождём дороги. Из-за домов наконец вылезла голова большой колонны солдат.
– Капитан Леманн, с ротмистрами Хольцем и Рудеманом и со ста семидесяти двумя солдатами, прибыл, генерал, – громко доложил капитан, подъехав к холму и остановившись
