и заостренность, подбородок, который он просто ненавидел за излишнюю мягкость. В отличие от пышной платиновой копны на голове у матери и непокорных отцовских косм цвета песчаника, у него самого волосы были черные как смоль. Подруги у Оливера не было. Девочки ему нравились – парни тоже, хотя он никому это не говорил. Секса тоже еще не было. И он не был уверен в том, что когда-нибудь будет: мысль о нем не столько возбуждала, сколько пугала. Да, Оливер поглядывал на Лару Шарп, потому что та, хоть и зубрила, абсолютная экстравертка, и ему нравилось, как она смело отшивает всех, кто позволяет разные вольности. Лара напоминала его мать. Оливер понимал, что это жутковато – хотеть сблизиться с человеком, напоминающим собственную родительницу, но вот ведь в чем дело – ему нравились родители. Очень нравились. Относились к нему хорошо, и ему хотелось думать, что и он относится к ним хорошо.
Впрочем, пустое. Лара Шарп не захочет иметь с ним никаких дел. Особенно после того, что произошло сегодня.
– Даже не знаю, Мэдс. Бедный парень – он… обдулся…
– Нейт, эти учения по безопасности… они просто ужасные. Там же стреляют из настоящего оружия…
– Холостыми, только холостыми.
– Ну и что с того, что холостыми! Это ты привык слышать выстрелы – ты полицейский. А дети не привыкли. Для них это травма. Настоящая травма, твою мать, и неудивительно, что Оливер сломался. Наверное, я бы тоже обдулась.
– На самом деле я выстрелы слышу редко, Мэдс. Знаю, ты полагаешь, что быть полицейским – очень опасная работа, однако по большей части это не так. К тому же дело не только в этом. Взять любого бездомного на улице – он ведь постоянно хочет узнать, как их зовут, как дошли до такой жизни, хочет дать денег…
– Это же хорошо, Нейт.
– Знаю. Очень хорошо. Я рад, что Оливеру это не безразлично. Однако он не просто сочувствует. Он прямо бросается в это во все. В нашем мире трудно выживать самостоятельно, но у Оливера нет брони. Он воспринимает чужую боль как свою собственную…
Тут голоса стали невнятными. Или родители понизили тон, или перешли в другой конец комнаты. Оливер услышал, как мать сказала: «… говорила с доктором Нахид…»
Доктор Нахид. Психотерапевт. Оливер ходил к ней уже почти полгода. Она ему нравилась. Внешне доктор Нахид казалась строгой – сплошные острые углы, как будто ящик ножами выдвинули из стола и содержимое вывалили на пол, – но с Оливером она была мягкая, ласковая и всегда ровная. У него никогда не возникало ощущения, будто доктор Нахид ведет себя с ним снисходительно, она никогда не судила его поступки. И все-таки папа прав. Брони у Оливера нет. Он чувствует чужую боль – в буквальном смысле, он ее видит, ощущает, словно пульсирующую черную звезду. Иногда боль бывает маленькой и острой, в других случаях она подобна гейзеру, бьющему из человека. Выплескивающему страх, тревогу, душевную травму. Люди делились болью с Оливером. И он не мог ее отключить.
Мама продолжает:
– Да, понимаю, что это, пожалуй, самый стремный, самый тухлый день, чтобы говорить об этом, но твой отец при смерти, и предложение купить дом…
Подождите,
