теперь моё преступление. Там, среди борщей, котлет и пирогов затерялся рецепт моего странного, пугающего будущего. Белый блин лица, чистый холст.
Долгое время рисунков не было. Алекс вообще перестала брать в руки карандаш. Магниты сиротливо прижимаются к дверце холодильника. Им некого поддерживать. И некого распинать.
Я тоже стараюсь жить как всегда. Выходит не очень. Мне кажется, что меня предали. Порой чувствую на себе ее холодный, злой взгляд.
Иногда, тайком ото всех, я достаю рисунок и смотрю него, пытаясь понять, что же имела в виду сестренка. И очень боюсь, что кто-то застанет меня за этим занятием. Дергаюсь при малейшем шорохе, не ставлю, а закидываю книгу назад на полку.
Ее взгляда тоже боюсь. Она словно медленно снимает с меня кожу, отрезая по кусочку.
Мы обе русые. Вдруг это стало невыносимым. Я смотрю на Алекс, и мне кажется, что ее волосы сейчас начнут извиваться змеями, закрутятся волнами, что она станет похожа на тот самый рисунок. А потом и у меня на голове начнется то же самое. Не властно и смертоносно, как у Медузы Горгоны, а глупо, нелепо, как кремовые бороздки, увенчанные огромной жирной розочкой… Я даже знаю, чья рука приколет этот бантик-розочку к моим удушающим кудрям.
Из парикмахерской я выхожу рыжей. В пути до дома мне кажется, что нет никого красивее.
Алекс хмыкает, как мне показалось, одобрительно. Подходит поближе. Берет прядь волос и протягивает ее между пальцев. Солнечный луч вдруг скользнул в комнату и тоже коснулся моих волос. Алекс отдернула руку, будто обожглась…
Три дня я горжусь собой. Три дня даже не смотрю в ее сторону. Зато все очень даже смотреят в мою. Мне поначалу это нравится. Никогда я не была в центре внимания. Вдруг оказалось, что это так приятно… Затем стала замечать, что далеко не все смотрят с одобрением. Кто-то откровенно смеется, кто-то словно и не одобряет. Всем есть до меня какое-то дело, как будто это не моя прическа, а их.
На четвертый день я наматываю на голову платок. Всем говорю, что это для красоты. На самом деле мечтаю отдохнуть. Смотреть стали еще больше…
На пятый день перед моими глазами вновь появился портрет.
– Это не я! – брезгливо отодвигаю от себя бумагу, зло посмотрев на сестру.
– Ой, ли? – спрашивает она, усаживаясь на стол. Ох уж эта ее привычка… Покачивая тапочкой, что едва держалась на одном большом пальце, она следит за мной. И снова эта улыбка! До дрожи.
Я притягиваю лист, чтобы рассмотреть.
На сей раз она нарисовала мне глаза. Огромные, круглые. Затравленные глаза. Я сжалась, увидев их. Как будто страх, всепоглощающий, жадный и липкий, сквозь этот рисунок выбирался наружу и овладевал мной.
Губы тоже были. Тонкие, бледные, едва заметные, как будто их нарисовали, а потом долго-долго размазывали.. Такими губами не поговоришь… Ты что же, не хочешь, чтобы я спорила с тобой, сестренка? Нос тоже был. Тонкий, вздернутый, он словно принюхивался, пытаясь понять, откуда идет опасность. Крыса с базедовой болезнью, вот кто я. Если такие вообще бывают.
Догадаетесь,
