в которой оба противника потеряли свои головные уборы (а к ним, замечу, у арабов особое отношение). Потасовка грозила обернуться настоящей дракой, если бы я не вмешался и не растащил их по сторонам, приложив к тому немалое усилие.
Мое вмешательство, поначалу внешне принятое с неудовольствием с обеих сторон, наконец завершилось перемирием. С явной неохотой каждый из участников драки сдержал свой пыл, поднял головной убор с напускным чувством собственного достоинства, столь же глубоким, сколь и неожиданно проявившимся; оба заключили любопытный договор чести – как я потом узнал, эта традиция происходила из древнего Каира. Этот договор предполагал выяснение правоты посредством ночного кулачного боя на вершине Великой Пирамиды. Бой должен был проходить после того, как любители достопримечательностей покинут это место. Каждый боец должен был пригласить секундантов со своей стороны. Кулачный бой должен начаться в полночь, проходить в несколько раундов, вестись предельно благородно.
Во всех этих приготовлениях было нечто возбудившее мой интерес. Схватка эта сама по себе обещала быть единственной в своем роде и зрелищной, и мысль моя об этой удивительной сцене на вершине древней громады, взирающей со своей высоты на не менее древнее плато Гизы при тусклом свете бледной луны в предрассветные часы, заставляла работать мое воображение на высочайших оборотах. К моей просьбе взять меня в качестве одного из секундантов Абдул отнесся весьма благожелательно; так что остаток вечера я сопровождал его в различные притоны в самых злачных районах города – в основном к северо-востоку от Эзбекийских садов, – где он обзавелся грозной шайкой подходящих к данному случаю спутников.
Вскоре после девяти часов наша группа, усевшись верхом на ослов, внушительно поименованных Рамзесом, Марком Твеном, Линкольном и Райтом, медленно продвигалась по лабиринту улиц, пересекла мутный и заросший по берегам мачтовым лесом Нил по мосту с бронзовыми львами и устремилась легким галопом по усаженной персиковыми деревьями дороге в Гизу. Чуть больше двух часов заняло у нас это путешествие, к концу которого нам встретился последний возвращающийся турист. Мы помахали ему рукой и остались наедине с ночной природой, прошлым и призрачной луной.
Затем в конце дороги показались гигантские пирамиды, отвратительные в своей смутной атавистической угрозе, которой я совсем не почувствовал при дневном освещении. Даже в самой маленькой из них было нечто омерзительное – не в ней ли погребена заживо царица Нитокрис из Шестой Династии; коварная царица Нитокрис, которая однажды пригласила на праздник всех своих врагов в храм под Нилом и утопила их, открыв затворы шлюзов? Я вспомнил, что арабы с осторожным шепотом рассказывали что-то о Нитокрис и остерегались появляться у третьей пирамиды в определенные фазы Луны. Должно быть, это о ней размышлял Томас Мур, когда облек в стихотворную форму слова мемфисских лодочников:
Не знают жемчуга те солнца свет,
И
