хочется тебе писать. Причем делаю это без надежды получить от тебя ответ: у меня нет адреса. Сейчас я в армии. Мы идем из Москвы пешком по направлению к Горькому, а там – неизвестно куда. Нас как население, годное к службе в армии, решили вовремя вывести из Москвы, которой грозит непосредственная опасность. Положение исключительно серьезное. Я был раньше зачислен в Яросл<авскую> летную школу. Но когда вокруг Москвы создалось напряженное положение, меня мобилизовали в числе прочих. Сейчас направляемся к формировочному пункту, расположенному где-то около Горького. 15–16–17 октября проходила эвакуация Москвы. Университет эвакуируется в Ташкент, к тебе. Ребята вышли из Москвы пешком – эшелонов не хватило. Многие ребята с нашего курса поспешили сняться с военного учета и смыться заблаговременно из Москвы. Меня эта эвакуация прельщала не тем, что она спасала меня в случае чего от немецкого плена, а соблазняла меня тем, что я попаду в Ташкент, к тебе. В конце концов, я перестал колебаться, и мы вместе с Арчилом Анжапаридзе (только вдвоем) не снялись с учета и вот сейчас уже находимся в армии. Вообще, подробно тебе об этих днях – по-своему интересных – расскажу после.
Идя в армию, я лишал себя возможности увидеть скоро тебя. А хотелось видеть тебя!
Сейчас нас, людей самых разных возрастов и профессий, ведут по шоссе Энтузиастов по направлению к Мурому. Идем пешком. Устали ноги. Прошли Ногинск и Покров. В какую часть я попаду – не знаю. Адреса у меня пока нет… Хотелось бы видеть, какая сейчас ты? Целую крепко (очень). Ник. Извини, письмо без марки – нет.
8 ноября 1941 года
Здравствуй, Ирина!
Опять пишу. Мы уже за Арзамасом. Скоро перейдем Волгу. В общей сложности мы должны пройти пешком около 1000 км, из них половина осталась за спиной. Через месяц, возможно, наконец прибудем на формир<овочный> пункт, а там неизвестно, куда определят. От фронта мы почти также сейчас далеки, как я сейчас далек от тебя. Очень беспокоюсь за братьев, а равно и за родителей. Едва ли сейчас в Иванове спокойно.
В Муроме встретили некоторых ребят из Унив<ерсите>та, они эвакуируются (= бегут) в Ашхабад (а не в Ташкент, как я было писал тебе). Среди них Б., Х., Л. и многие др. Увидев нас (меня и Арчила) в шинелях <…>, оглядывали нас, как старик Бульба сыновей своих некогда. Пятый курс (не наш) в большинстве своем вот так маскируется по эшелонам, направляющимся в Среднюю Азию.
Ну, живу пока ничего. Тяжеловато, но кому нынче легко? О тебе думать хочется, а еще больше – видеть тебя. Ты не обязана этому верить – я знаю. Смеешься, поди, небось?
А это – так. Жалею, что у нас неловко все как-то вышло, виноват целиком я, па-а-длец! А самое страшное – едва ли удастся увидеть тебя, слишком взаимно противоположные направления приняли дороги наши. Мне 22 года, впереди армия, фронт и вообще черт знает что. Еще страшнее то, что ты думаешь обо мне, пожалуй, не совсем хорошо. И – права. Вот и стучу себя в грудь кулаком, а иногда такое настроение – забыла; ладно, все перемелется… А верстовые столбы без конца, идешь-идешь, думаешь-думаешь и опять где-нибудь выплывешь, и все – сызнова. Курю. Думаю. Ругаю. Всех. Себя. Иногда разговаривать ни
