плавал, а также строение геликоптера, воздушных катеров и ракет. Обнаружив в подвале дома старый микроскоп, он не отходил от него, и часами мог рассматривать лист оливы, сброшенную кожицу ящерки, листья с дерева или сравнивать искусственное волокно одежды с тканью туники, которую мама, как настоящий Хранитель, сама ткала на точной копии допотопного ткацкого станка. Искусственному волокно казалось брату гармоничнее, и не таким грубым, как творение материнских рук. В поздних классах школы мир физики, химии, и особенно микробиологии полностью увлек его, вытеснив историю родной земли, литературу и искусство, которое пытались привить ему родители с дядей. Он перестал говорить на греческом и русском, на котором в семье говорили регулярно, отдав предпочтение Общеанглийском. Брат стал проводить почти все время на станции в Антарктиде, где создали особую школу для юношей и девушек, имевших склонности к микробиологии и точным наукам. А через несколько лет его и наиболее способных учеников отправили стажироваться на Европу, спутник Юпитера, где под толстыми километрами льда и воды, на самом дне, была научная станция. Целый небольшой город под колпаком с домами, улицами, и небольшим лесом с полянами для прогулок и пикников. Отец с грустью говорил, что хорошо хоть, что отослали на спутник, носящий греческое имя. Потом брата отправили на одну из экзопланет Кеплера. Димитрос стал появляться на Земле раз в несколько лет. Это хорошо. Некоторые ученые, отправившись на далекие планеты и станции, не прилетают вовсе.
Больше всего родные грустили не оттого, что редко видели сына. Больше всего они грустили, что матери не удавалось снова забеременеть, не смотря на регулярный прием специальных пилюль. Они уговаривали старшего брата отца, тезку моего старшего брата дядю Димитроса, начать отношения с женщинами, чтобы появились наследники, которые в будущем могли бы стать Хранителями, но дядя женщинами интересовался только с интеллектуальной точки зрения.
И в прекрасное для человека время, между шестьюдесятью и семьюдесятью годами, уже не первой молодостью, но еще и не зрелостью, у моих родителей родился я.
Как только стало известно, что будет мальчик, мать с отцом принялись спорить об имени своего будущего ребенка. Точнее, они были почему-то уверены, что будет девочка, и сошлись на старинном имени Мария. Но оказалось, что их ожидает не девочка.
Отец хотел назвать меня Зебеди или Аполлонносом. А больше всего дать мне имя своего любимого героя Одисеусса. Мать хотела имя, которое, как ей казалось, ранее никогда не встречалось. Миринкуно. Она его сама придумала.
И вот, на четвертый день после Нового года, дня летнего солнцестояния, в начале месяца Йорка, в год 825 от Потопа, я появился на свет. Мать, когда ей первый раз меня дали на руки, вдруг завизжала от радости: «Пушкин! Пушкин!». Принимающие роды сначала не поняли, в чем дело. Оказалось, я был очень похож на ее любимого поэта Александра Пушкина. Я родился с черными вьющимися волосами, широкоглазый, смуглый, и с большими ноздрями.
