некоторые цирюльни (им бы, положены, лишь ножницы или бритвы) украшались полосатыми столбиками, в белую и красную краску, Данут понял не сразу. Оказывается, это означало, что оный цирюльник, помимо стрижки и бритья, обучен драть зубы и пускать кровь. Раньше у подобных заведений висели окровавленные тряпки, но магистрат решил, что так некрасиво. Ростовщики и менялы обитали под разноцветными жабами, нисколько не стесняясь неказистого земноводного. И, чем богаче ростовщик, тем темнее была его «жаба». В Тангейне было до дюжины белых жаб, восемь желтых, штуки три синих жаб, две оранжевые и лишь одна красная. В Силлуме, говорят, есть даже коричневая. Но существует ли дом под «черной» жабой, не знал никто.
– И что стоишь? – с напускной строгостью спросил дядя.
– Жду, когда вы мне расписку напишете, или что там положено? Запрос, заявку?
– Молодец, – похвалил Силуд племянника. – Вон, этот дармоед, не догадался бы, так бы и пошел за векшами…
Дядя быстро набросал записку, заверил ее печатью и вручил племяннику.
– Когда Альц-Ром-Гейм тебе векши отдаст, он с тобой двух парней пошлет, – сказал дядя. Не слушая возражений, заметил: – Знаю, что парень ты сильный, но с охраной надежнее. Свои векши заработаешь, таскай, как хошь.
Говорят, что когда-то банком именовали массивную скамейку, внутри которой прятались потайные ящики. В воскресные дни на ней сидел меняла-ростовщик. Теперь ростовщики обитали в домах, похожих на крепости – узкие высокие окна, толстые стены. И все это обнесено ажурным кованым забором, сверху утыканным остриями, словно пиками. Возможно, имелся и потайной ход и запас продуктов, на случай осады. От серьезного приступа такой дом не спасет, а вот от обманутых клиентов, расставшихся с деньгами – очень даже поможет.
Чтобы попасть к банкиру, Дануту пришлось преодолевать два входа. Первый – будка привратника на воротах, а второй – уже в самом доме. И, каждый раз парню пришлось пояснять, что младший приказчик господина Силуда Таггерта (вона, даже фамилию пришлось вспомнить!) к господину Альц-Ром-Гейму по важному делу.
Поднявшись по винтовой лестнице, где единственное крошечное окно едва отбрасывало свет на ступени, подумав, что это тоже защита, наткнулся еще на одну дверь, открывшуюся словно сама собой.
– Садитесь, господин Данут, сын Милуда.
Глаза парня еще не привыкли к свету – пусть и неяркому, потому нашел предназначенный ему стул на ощупь. Проморгавшись, осмотрел помещение. Скудные лучи солнца, проникающие через бойницы, словно бы скрещивались между собой, освещая, как следует, один только стол, затеняя огромный шкаф с полками, забитыми какими-то папками и свитками, шкаф поменьше, зато закрытый и железный.
На столе господствовал идеальный порядок. Серебряная подставка, на ней две серебряных же чернильницы, бокальчик с крышкой, видимо, для песка, тоже серебряный. Связка остро заточенных перьев (они, к счастью, гусиные). Стопка дорогой глянцевой бумаги в серебряном
