действия; система субстантивных склонений ослабла настолько, что винительный и дательный падежи вторгались на территорию друг друга[38]. В подобных аспектах средневековая латынь во многом ослабила систему классической латыни до такой степени, что тонкая дифференциация, на которую опирается периодическое предложение, стала практически невозможной. Средневековые латиноязычные авторы нередко сочиняют длинные и сложные предложения, но периодическими они являются редко.
Препятствием на пути к тому, чтобы реконструировать, какого рода наслаждение гуманисты находили в периодической речи, оказывается то обстоятельство, что практическая критика конкретных текстов обычно не являлась частью их метода, по крайней мере в виде какой-либо постоянной формы. Они, конечно, без устали высказывались о литературном стиле, обычно в виде предписания, но иногда и описательно; однако обсуждения эти, как правило, очень общего характера. Ярким исключением является Леонардо Бруни, лучший представитель описательной критики среди ранних гуманистов. Бруни чрезвычайно активно и чутко переводил с греческого языка на латинский, и, надо полагать, это позволило ему близко соприкоснуться с трудностями и характерными особенностями классических языков; при этом необходимость защищать свои переводы от нападок сподвигла его описать свой опыт более детально, чем это было принято обычно. Его наиболее значимый труд – неоконченный трактат De interpretatione recta (О правильном переводе)[39], написанный, вероятно, около 1420 года, в котором он критикует средневековые переводы Аристотеля и оправдывает свои собственные. В первой части трактата содержится описание красоты языка Платона и Аристотеля, которое основано, правда, на собственных переводах Бруни на латынь. Первый пример, один из самых кратких, из Платона[40]:
Весь этот отрывок отделан Платоном необыкновенно искусно. Ведь в нем присутствует и слов, так сказать, изысканность, и мыслей удивительный блеск. Кроме того, весь диалог написан ритмической речью. В самом деле, и «in seditione esse animum» (душа находится в разладе*), и «circa ebrietates tyrannidem exercere» (самовластно правит пристрастие к опьянению*), и прочие переведенные подобным образом слова освещают речь, словно сверкающие там и сям звезды. И «innata nobis voluptatum cupiditas» (наше врожденное влечение к удовольствиям*), и «acquisita vero opinio, affetatrix optimi» (приобретенное мнение относительно блага и стремления к нему*) построены посредством определенных антитез, ибо в известной мере противопоставлениями являются «innatum» и «acquisitum», «cupiditasque voluptatum» и «opinio ad recta contendens» (врожденное и приобретенное, влечение к удовольствиям и мнение, побуждающее нас к правильному*). А такие его выражения, как «huius germanae germanarumque cupiditatum nomina» (родственные им и названия родственных влечений*), и «superatrix rationis aliarumque cupiditatum cupiditas» (пристрастие, взявшее верх над разумом и остальными влечениями*), и «utrum amanti potius vel non amanti sit in amicitiam eundum» (пристрастие, взявшее верх над разумом и остальными влечениями*), – все они, изящно соединенные между собой, словно плитки в мозаичном полу или детали
Библиографию по этому вопросу см.:
Трактат опубликовал, опустив лишь некоторые примеры из Бруни, Ганс Барон в издании:
Phaedrus 237 b – 238 c, приводится здесь в собственном переводе Бруни: «O puer, unicum bene consulere volentibus principium est: intelligere, de quo sit consilium, vel omnino aberrare necesse. Plerosque vero id fallit, quia nesciunt rei substantiam. Tamquam igitur scientes non declarant in principio disceptationis, procedentes vero, quod par est, consequitur, ut nec sibi ipsis neque aliis consentanea loquantur. Tibi igitur et mihi non id accidat, quod in aliis damnamus. Sed cum tibi atque mihi disceptatio sit, utrum amanti potius vel non amanti sit in amicitiam eundum, de amore ipso, quale quid sit et quam habeat vim, diffinitione ex consensu posita, ad hoc respicientes referentesque considerationem faciamus, emolumentumne an detrimentum afferat? Quod igitur cupiditas quaedam sit amor, manifestum est. Quod vero etiam qui non amant cupiunt, scimus. Rursus autem, quo amantem a non amante discernamus, intelligere oportet, quia in uno quoque nostrum duae sunt ideae dominantes atque ducentes, quas sequimur, quacumque ducunt: Una innata nobis voluptatumque cupiditas, altera exquisita opinio, affectatrix optimi. Hae autem in nobis quandoque consentiunt, quandoque in seditione atque discordia sunt; et modo haec, modo altera pervincit. Opinione igitur ad id, quod sit optimum, ratione ducente ac suo robore pervincente temperantia exsistit; cupiditate vero absque ratione ad voluptates trahente nobisque imperante libido vocatur. Libido autem, cum multiforme sit multarumque partium, multas utique appellationes habet. Et harum formarum quae maxime in aliquo exsuperat, sua illum nuncupatione nominatum reddit nec ulli ad decus vel ad dignitatem acquiritur. Circa cibos enim superatrix rationis et aliarum cupiditatum cupiditas ingluvies appellatur et eum, qui hanc habet, hac ipsa appellatione nuncupatum reddit. Rursus quae circa ebrietates tyrannidem exercet ac eum, quem possidet, hac ducens patet, quod habebit cognomen? Et alias harum germanas et germanarum cupiditatum nomina, semper quae maxime dominatur, quemadmodum appellare deceat, manifestum est. Cuius autem gratia superiora diximus, fere iam patet. Dictum tamen, quam non dictum, magis patebit. Quae enim sine ratione cupiditas superat opinionem ad recta tendentem rapitque ad voluptatem formae et a germanis, quae sub illa sunt circa corporis formam, cupiditatibus roborata pervincit et ducit: ab ipsa insolentia, quod absque more fia, amor vocatur» (Op. cit. Р. 88–89). [Пер. c комм. И. Ю. Шабаги см.:
