p>– Дело даже не в этом, Костя. – Хозяин кабинета, сделав глоток, поставил рюмку на стол и пригладил пятернёй белоснежную шевелюру. – Атомная станция в Рингхальсе – не просто авария. И она не нравится мне.
Ударение он сделал на последнем слове.
«Костя» – не имя, а производное от моей фамилии – Константинов. Моё настоящее имя – Александр. А Ратникова я знаю с древних, советских ещё времён: вместе учились в техникуме. Тогда была совсем другая страна. Девушки почему‑то любили поэтов, учёных и космонавтов; все анекдоты были смешными, а ёлочные игрушки радовали не только глаз, но и сердце; спиртного имелось два главных вида – белое (так называли водку) и красное, причём стакан вина вызывал неукротимую радость.
И тогда, в шестидесятые, Анатолия мы по имени тоже не величали; «Белый» – иногда зову его так и сегодня. Наедине, конечно. А полвека спустя, в 2006‑м, выяснилось, что Ратников – сотрудник Академии секретной метанаук. Как и сам я. Теперь же мой земляк и однокашник вырос в Академии до начальника первого сектора – отвечает за глобальную безопасность.
Как он сказал? Не нравится мне. Серьёзное заявление: речь‑то идёт об аварии на атомной станции, не более.
– То есть ты сомневаешься…
– Да, – ответил Ратников.
Поднявшись, он не спеша прошёлся по кабинету. Обстановка тут почти спартанская: середину комнаты занимает большой овальный стол с тремя креслами; компьютер у дальней стены, в углу – сейф по соседству с внушительными, в человеческий рост, напольными часами. Скудную меблировку смягчает небольшой столик. На нём початая бутылка коньяка, тарелка с помидорами, кофейник, сахарница и портсигар с пепельницей.
За стеклом под ясным бирюзовым небом раскачиваются верхушки стройных сосен, хмельной их аромат дразнит ноздри. Обман, иллюзия… Откуда взяться лесу на глубине сорок метров? Да и окна быть никак не должно – в архирежимном помещении.
Интересно, для чего ему понадобился я, скромный литератор из пятого сектора?
– А в чём вопрос‑то, Анатолий Борисович? В Чернобыле тоже неслабо бабахнуло – но ведь справились.
– И снова ты не понял. – Ратников опустился в кресло. – В Чернобыле, когда случилось, разобрались быстро, по‑военному. И впредь подобного не допускали.
Вытащив из кармана сверкнувшую хромом зажигалку Zippo, он поставил её на стол.
– А в Рингхальсе… м‑м‑м…всё идёт как‑то неправильно. Месяц прошёл, а ничего не ясно. Ни черта! Вывод? Такое может повториться.
– Да ладно! – отмахнулся я. – В атомной энергетике риск тяжёлых аварий – десять в минус восьмой. Снаряд в одну воронку дважды не падает.
– Не скажи, всё зависит от плотности огня. – Приподняв рюмку, он рассматривал коньяк на просвет. – Риск – это теория. А я нутром… как бы это… словно торф под землёй горит. Снаружи лишь дымком пованивает; огонь ушёл вглубь, но рано или поздно рванёт наружу. Вон те часы, – он кивнул в сторону сейфа. – Взгляни – узнаешь время до конца света.
Напольное изделие мрачными контурами вызывало в памяти Вавилонскую башню; ломаный гребень недостроя из чёрного дерева венчал круглый белый циферблат. На Часах было – двадцать три – двадцать.
– Однако… Лишь сорок минут в запасе. Но почему так? Ведь ядерное оружие ликвидировано; ну да, залежалось в странах Большой дюжины, арсеналы гарантированного ответа…
– Почему, спрашиваешь. – Ратников покачал головой. – Верного ответа мы не знаем. А насчёт Большой дюжины… А ну как опять сколотят внутри неё агрессивный блок, хотя бы из пяти государств? Дружить сворой против кого‑то – древняя традиция человечества. А?
– Согласен. Только я не понял, для чего тебе эта штука? – Я кивнул на циферблат. – На Материке[1]* ведь Часы Судного дня тоже тикают… Подожди-ка! А там время другое; твои спешат, на целый час…
– Присмотрись, тут ещё есть отличие.
– А, понял. – Я заметил третью стрелку, тонкую; она замерла на цифре «11». – Секундная стрелка?
– Ну разумеется.
Мы дружно опорожнили рюмки.
– И что это значит? – осведомился я.
– У нас, в Академии, искусственный интеллект даёт сверхточный прогноз глобальной опасности. Это Часы Войны, работают в режиме реального времени. Сейчас они замерли, но чую, что ненадолго.
Поднявшись из-за стола, он подошёл к часам и легко их коснулся.
– А Часы Судного дня, на Материке? – спросил я.
– Всего лишь символ. Стрелки там переводят один, реже два раза в год. Решение принимают эксперты – американские учёные-атомщики. А людям свойственно ошибаться. Такая вот ситуёвина.
Ратников
Материк – так в Академии метанаук называют внешний мир за её пределами.
