и, как назло, не замечала этой безумной бесчувственной толпы. Казалось, ей не было дела до толкающихся локтей, недовольных вздохов, мечущихся машин.
Она шла мне навстречу, смеясь. В белых сандалиях на босую ногу, коротком цветном сарафане, развевающемся на летнем ветру.
Она шла мне навстречу, смеясь, маленькая огненно-рыжая, золотистокожая и в руках бережно держала огромный кожаный футляр для скрипки.
И я невольно подумал, что, оказывается, в этом бесцветном равнодушном мире, плюющим на чужие беды, злорадствующим над чужими поражениями, кичащимся своим дорогим барахлом, еще кто-то носит сандалии на босую ногу, цветной сарафан и играет на скрипке.
Еще кадр. Щелчок фотоаппарата. Еще кадр, и я все боялся оторвать глаза от объектива. Я боялся, что она растворится в толпе и я ее никогда не увижу. Только в кадре. Хохочущую, с огненно-рыжими волосами. Ну, еще кадр, и я наконец опустил фотоаппарат.
И она не исчезла. Она по-прежнему шла мне навстречу, не обращая внимания на толкающихся прохожих. Маленькая, огненно-рыжая с кожаным огромным футляром от скрипки в руке. И мы с ней столкнулись лицом к лицу, и первое, что мне она сказала, это:
– Какой замечательный у тебя фотоаппарат.
Когда я купил этот аппарат, над ним смеялись за моей спиной и с презрением косились на его колкий вид. И она первая, все так же смеясь своей белозубой улыбкой, своими рыжими волосами, своим золотистым загаром, она первая просто сказала:
– Правда, какой замечательный у тебя фотоаппарат.
– А у тебя – замечательные волосы. Я раньше таких не видел, – первое, что сказал я ей.
И, помню, подумал. Она навсегда станет для меня или моим счастьем, или моей болью, даже если я себе в этом никогда не признаюсь. Она стала и тем, и другим. И я признался себе в первом, на второе у меня не хватило мужества и не хватило сил…
А тогда она запрокинула голову к солнцу и сказала. Второе, что сказала она мне:
– А ты когда-нибудь фотографировал само солнце?
И только я хотел ей ответить, что солнце сфотографировать невозможно, когда оно так ярко горит. Только возможно снять закат или восход. Но я ей это почему-то не объяснил. Я просто едва прикоснулся к локону ее рыжих волос и в ответ рассмеялся:
– Нет, само солнце я еще не фотографировал. Но я это обязательно сделаю. Для тебя.
– А я для тебя сыграю на скрипке. Хочешь?
О, Боже! И она еще спрашивает. Неужели в этом равнодушном, бесчувственном мире еще кто-то играет на скрипке?
– Ты знаешь, только я тебя увидела, сразу подумала, неужели в этом бесчувственном холодном мире еще кто-то фотографирует солнце?
Мы нашли друг друга в этом равнодушном холодном мире. И мы не знали тогда, что этот равнодушный холодный мир нам этого не простит…
Мы шли по городу, крепко взявшись за руки, не обращая внимания на обезумевшую толпу. Одной рукой я прижимал к груди свой
