детей приучали с малых лет не хвастаться.
Кембридж и Королевские ВВС выбили из него эту магическую чепуху, но его пальцы тем не менее судорожно сжимали во время приступа золотой амулет, словно искали поддержки у крошечной ладони. А когда его пульс вернулся к норме, а едкий пот высох, он с насмешкой сказал себе: Дом, неисправимый циник, ты оказался в поезде, который никуда не идет, – ох, уж эта твоя подсознательная склонность к мелодраматизму!
Напротив Дома сидела хорошенькая девушка из женского корпуса, грациозно поставив ноги в шелковых чулочках и грубых армейских туфлях. Она развернула упаковку бутербродов и предложила ему присоединиться. Он поблагодарил и отказался. Она аккуратно поела и, вытерев губы платочком, поинтересовалась, в какой эскадрилье он служит.
Он ответил, что пока еще ни в какой, и она нерешительно рассказала ему про какого-то своего знакомого, который летал на ночных истребителях во Францию. А ее взгляд обеспокоенно спрашивал: нравится ли ему беседа? Не слишком ли я раскованная? У нее были рыжеватые волосы и остренький подбородок. Ну, и ножки, конечно. В другой раз, в другом настроении он бы ответил ей взаимностью. Они обменялись бы телефонами, посидели бы в ресторане, а то и легли бы в койку. Ведь теперь все стало просто: ты утешался, как только мог, а она, кажется, была приятной, спортивной девчонкой. Но он снова уткнулся в свою газету, и улыбка на ее лице увяла.
Уже в полудреме он слышал, как с ней заговорил какой-то военный с приятным глостерским рыком. Чиркнула спичка, они закурили. Он рассказал девушке, как несколько недель назад на этот самый поезд пикировал немецкий истребитель и как машинист гнал состав со скоростью девяносто миль в час.
– Ох, надеюсь, что сегодня этого не случится, – вежливо ответила она; в ее голосе звучала нотка отчуждения, не располагавшая к продолжению беседы. Как постичь прихотливость человеческих желаний? Почему ей приглянулся именно он, притворявшийся теперь, что дремлет над своей газетой? Почему она не казалась ему интересной?
Он вспоминал глаза Сабы – какого они цвета, темно-карие или посветлее? Они глядели на него, словно зверьки из клетки, сквозь вуаль на той нелепой шляпке; в них светилась, пылала жизнь. А в одной из ее песен, той, что о боге, благословляющем одинокое дитя, звучала мольба о независимости, о жизни и достоинстве. Впрочем, нет, теперь он понял – о мужчине.
Вне всяких сомнений, она хорошенькая, но в госпитале он научился не доверять привлекательности. Сколько девушек на его памяти выбегали с криком из палаты, когда видели новое лицо своего парня. Аннабел хотя бы более-менее соблюдала приличия, заверяя его, что дело не в нем, а «в ситуации в целом», как она неопределенно выражалась, и в ее бледно-голубых глазах светилась искренность. Эта мысль привела его к Питеру, близкому приятелю из Кембриджа, у которого было три страсти в жизни – девушки, Т. Элиот и автомобили. Как-то раз Питер сидел на мосту возле Кембриджа и прочел ему вслух строки из «Четырех квартетов»: «Научите нас вниманию и безразличию».
