ьной жизни. По-прежнему правила бал советская власть, по-прежнему ощущался идеологический гнёт, и органы ВЧК/ГПУ/ОГПУ (у этой структуры столько реинкарнаций, что для удобства и краткости в дальнейшем остановимся на самом распространенном в то время названии – ГПУ) не прекращали отлавливать и «нейтрализовать» противников режима, но все это происходило как бы вполсилы и с меньшим размахом, чем при военном коммунизме.
О живительном воздействии НЭПа, новой экономической политики, говорили и писали много, но все же еще раз напомним об этом явлении. Его можно назвать первой советской перестройкой. После почти четырех лет лишений, страшного кровопролития и разрухи общество переживало необыкновенный ренессанс. Как по мановению волшебной палочки забурлила жизнь, политическая, экономическая и культурная – позволяя слегка расправить грудь, вздохнуть свободнее. Это была не полная свобода, а так, глоток свободы, но он тоже давал целительный эффект. Дарил надежду на то, что потом, возможно, дело пойдет лучше. Призрачную, в российской жизни большие надежды на поверку обычно оказывались большими иллюзиями.
Но это понимание придет нескоро, а пока «расцветали сто цветов» (воспользуемся крылатым выражением Мао Цзэдуна), магазины были полны товаров, публиковались книги и статьи «попутчиков» и даже критиков и врагов советской власти, политика радовала разнообразием и дерзко выбивалась из прокрустова ложа дремучих идеологических канонов. В этой обстановке в Москве появились иностранные дипломаты – чудо невиданное, о них вовсе забыли за предыдущие годы и не предполагали, что люди этой породы когда-либо вновь покажутся.
Сделавшись хозяевами страны, большевики вырубили под корень всю внешнюю политику и дипломатию – как буржуазную забаву и досадный старорежимный пережиток. Буржуазию, как известно, надо давить, а пролетариат интернационален по своей природе, у него нет отечества и, сбросив цепи, приобретет он весь мир без всякой дипломатии. Ни к чему ему цилиндры, фраки, смокинги и шарканье лакированными штиблетами по вощеному паркету.
Но не вышло, пришлось не только открыть двери иностранным послам, советникам, первым и прочим секретарям, но и самим постигать азы дипломатического искусства, разыскивать и привечать старых царских профессионалов, которых разогнали в 17-м. С этим, конечно поспешили, сообразили наконец. И собственных дипломатов большевики сумели вырастить, рекрутировав из своих рядов революционных деятелей, вышедших из имущих классов, обученных наукам, иностранным языкам и политесу, носивших запонки и накрахмаленные рубашки. Никогда после в советской и российской дипломатии не было столько умных, неординарных и широко мыслящих людей, которые сумели заново создать внешнеполитическое ведомство, всю систему международных связей и – можно этому только изумляться – придать советской республике блеск и очарование в глазах зарубежных партнеров.
С появлением в Москве дипломатического корпуса она изменилась, ее облик заиграл новыми красками. В этой книге мало говорится о политике, больше о том, как жили дипломаты в столице нашей родины 100 лет назад, врастали в ни на что не похожий советский быт, приспосабливались и отторгали его, налаживали отношения с Народным комиссариатом по иностранным делам (НКИД), работали, отдыхали, заводили любовниц и любовников, скандалили, возмущались опекой чекистов и попадали в разные курьёзные, а порой и трагические истории.
На протяжении всех двадцатых и начала последовавших тридцатых, в гуще этой суматошной, затейливой и подчас предельно запутанной дипломатической жизни находился совершенно необычный человек – Дмитрий Тимофеевич Флоринский, шеф Протокольного отдела НКИД. О нем сохранилось не так уж много свидетельств современников, но остались его записи, служебные дневники и переписка Протокольного отдела. Настолько оригинальные, ценные и важные для понимания эпохи двадцатых, что их трудно поставить в один ряд с нынешними официальными бумагами.
Я искренне признателен старшему советнику архива МИД России Елизавете Гусевой, которая поделилась со мной своими впечатлениями от этих документов, предложила написать о Дмитрии Флоринском и оказала неоценимую помощь в архивных поисках. Меня поразило то, с каким блеском писал этот человек, колоритно, ярко и сочно. Не то что чиновники от дипломатии, которые пришли ему на смену и сочиняли (и продолжают этим заниматься) сухие, казенные бумаги, серые как валенок. Дневники Флоринского, а это десятки папок в фондах мидовского архива – изумительный исторический источник.
Заполнение служебного дневника Флоринский не рассматривал лишь как обязанность, своего рода скучную повинность. Его записи выдают талант литератора, тонкого, наблюдательного и часто язвительного стилиста, который писал, конечно, для других, но в том числе и для себя. Рисовал красочную картину жизни дипломатической Москвы во всех ее проявлениях. Трудно не восхищаться филигранной отточенностью его пера, живостью описаний. Буквально несколькими штрихами он создавал портреты своих персонажей. Возможно, мог бы стать хорошим писателем, и, доживи до преклонных лет, наверняка бы взялся за мемуары.
При всей своей занимательности,
