успел отскочить друг-то мой ситный. Прополоскал я горло водкой и тут же заснул. На другой день никакого ружья в комнате не было и в помине.
Пришёл он ко мне с парой бутылок. Похмелился я, а он опять о самоубийстве. Одно дело – я сам хочу, другое – когда мне навязывают. Какое-то сопротивление во мне проснулось. Но выпил стакан-другой и стал прислушиваться к нему. А он опять про освобождение и самоубийство проповедует. Я ему: мол, нас никому не поставить на колени, мы лежали – и будем лежать. Но сделал не по поговорке. Совсем плохо помню, провал в уме и памяти. Очнулся на столе, но как туда забрался, стёрлось в пьяной памяти. Глядь, а там уже верёвка с петлёй свешивается с потолка. Когда это я успел и как умудрился? Привязана не к люстре, а к крюку, на котором и держится люстра-то. Тыры-пыры, то да сё, дрожащими руками хватаюсь за петлю, продеваю в неё бестолковку свою хмельную, пропитую.
Собутыльник мой, всё время так внимательно и сочувственно следивший за мной, вдруг направляется к двери: не хочу, дескать, оставаться свидетелем, а то меня могут обвинить, что помог тебе копыта отбросить. И выскакивает за дверь. Стою я, о чём-то думаю. Верёвка какая-то шершавая, шею режет остро. «Прощайте!» – говорю неизвестно кому, оглядывая унылые надоевшие стены. Вдруг слышу голос: «Открой меня!» Взгляд мой падает на завешенную икону. И снова долетает глухое: «Открой меня!»
«Вот с кем надо попрощаться, – решаю я, – с дедовым Ильёй-пророком!» Дед, помнится, и сам был на эту икону похож. Длины руки еле-еле хватает на то, чтоб дотянуться до кончика полотенца. Я сдёргиваю его, теряю равновесие, и петля на шее затягивается. «Прощай, угодник Божий и Громовержец!» – успеваю прохрипеть я, и конвульсия сотрясает тело. Вдруг с грохотом лечу на стол, а оттуда скатываюсь на пол. В руках полотенце. Ничего не соображая, просовываю его под жёсткую острую верёвку на шее. Крюк вырван из деревянного перекрытия. Люстра вдребезги. На столе и на полу щепки, битое стекло, куски штукатурки, сухая извёстка. И затхлая пыль столбом.
Дверь открывается, вбегает мой «друг», в руках у него ещё одна верёвка. Откуда узнал? Он пытается оценить ситуацию. Но тут его взгляд падает на икону. И опять лицо его зеленеет, судороги сводят тело, и он одним прыжком бросается под стоящую в углу кровать. Нет, то не сказочный леший, который у Пушкина бродит возле зелёного дуба у лукоморья, – понимаю я разом.
А теперь, хотите верьте, хотите нет, ради вот этого и рассказ затеял: когда он, метнувшись под кровать, встал на четвереньки, чтобы просунуться под панцирную сетку кровати в углу, я увидел, что не подковки на ботинках у него цокали, а копыта. Настоящие мосластые зеленовато-сизые копыта на миг показались из манжет штанов. Хвоста не видел. Чего не было, того не было, ни прибавлять, ни врать не стану. Кстати, и рогов за ним не замечал.
Одно его высказывание часто вспоминаю. Дескать, не хочу, чтобы на меня свалили вину за то, что ты, то есть я, копыта отбросил. Всё кумекал я, откуда такой странный оборот речи? Но ничего не пришло в голову. Хотя
