19 апреля, – и опять под этим в скобках мелконько напечатано: 1 мая.
– Папа! Почему крупно – девятнадцатое апреля, а малюсенькими буковками – первое мая?
У папы удивительная способность: одновременно и читать, и слышать, что ему говорят, и отвечать на это! Только отвечает он коротко, словно рубит ответ на куски.
– За границей… – говорит он, перелистывая страницу, – другой календарь… На двенадцать дней позднее, чем у нас.
– А почему?
Папа дочитал журнал, кладет его на стол:
– Ну, это я так, на бегу, рассказать не могу. В общем, мы отстаем от заграничного календаря на двенадцать дней. И каждые сто лет эта разница увеличивается на один день. С 1900 года мы уже будем отставать на тринадцать дней.
– Очень странно! – удивляюсь я. – У нас сегодня еще только девятнадцатое апреля, а у них уже первое мая!..
На изнанке сорванного календарного листка, как всегда, напечатано множество сообщений: пословицы, почему-то всегда либо неинтересные, вроде «Февраль заморозит, а март отпустит», либо общеизвестные, как «Ученье – свет, неученье – тьма», медицинские советы («Простейшее средство от детских поносов»), меню обеда («Щи суточные говяжьи, бараний бок с кашей, мороженое») и, наконец, – загадочная строка: «Погода по Брюсу: дождь». Эти предсказания погоды почему-то никогда не сбываются!
– Папа, кто такой Брюс?
Папа, который уже пошел было к двери, но по дороге, заметив какую-то книгу, уткнулся в нее, очень спокойно отвечает мне:
– А черт его знает, кто такой Брюс!
– Тут, в календаре, сказано: «Погода по Брюсу: дождь»…
– А-а-а… – вспоминает папа, продолжая читать книгу. – Это при Петре Великом… ученый был. Предсказывал погоду… Двести лет назад…
– Как же он мог двести лет назад предсказать, что сегодня будет дождь?
– Ну вот, оттого никакого дождя сегодня и нет! И вообще, не приставай с пустяками, очень интересная статья попалась…
Пока мы с папой разговариваем – вернее, пока папа отстреливается от моих вопросов, – Юзефа прибирает комнату. Юзефа сердита. Впрочем, она ведь редко бывает настроена благодушно, но сегодня она как-то особенно яростно бушует. Переставляет мебель со стуком, стирает пыль со статуэтки Пушкина с таким ожесточением, словно собирается отломить Пушкину голову.
– Учителя своего дожидаешься? – спрашивает Юзефа.
– Да.
– Не дожидай. Не прийдеть твой арештант. Не прийдеть ён, бедны-ы-ы-й…
И Юзефа вдруг начинает плакать!
Обычно Юзефины слезы не слишком пугают меня. У Юзефы, как папа говорит, глаза на болоте. Только копни – и мокро. Но то, что Юзефа так горько плачет о Павле Григорьевиче, которого она терпеть не может, называет «арештантом», приписывает ему всякие вины и прегрешения, –
