книга не пишется.
На пути к Главной книге искушение молчанием иногда бывает столь же бездейственным, как искушение высказыванием. Пустой обет молчания убивает так же неизбежно, как пустая болтовня: и тот и другая думают, что ставят главное в зависимость от позиции, которую автор занимает по отношению к языку или к миру, когда главное нуждается в языке как в посреднике. Чтобы вызвать внутреннее землетрясение, надо найти трещину и расширить ее.
Если для тебя речь идет только о том, чтобы задобрить мистику одиночества немотой либо словом, при этом не дав ей хоть какую-то сущность или какую-то истину, лучше умри сию же минуту. Бывают укрытия, в которых не укроешься, и компании, в которых не пообщаешься. Есть многозначительные молчания, лишенные смысла, и конструкции из слов, которые претендуют быть судьбоносными, но в решающий момент, когда надо поддержать истинную суть, рассыпаются, как карточный домик. Чтобы ты, вооруженный молчанием или словами, мог начать путь к истине, к Главной книге, тебе потребуется прежде всего мужество.
Хватит ли его тебе на то, чтобы начать твою книгу сейчас, когда тень отца больше не будет тебя тревожить? Найдется у тебя столько же мужества, сколько у него, мужества написать то, что ты носишь в сердце? Прерви сейчас же этот дневник и начни свою книгу: войди в «Лабиринт бесчеловечности».
Книга вторая
Часть первая
Завещание Усейну Кумаха
I
«Комната: ты еще не успела войти, как у тебя рвота подкатила к горлу: ты ощутила запах старости и болезней, запах ослабевшего тела, которое с приближением конца полностью забывает о стыде. Я знала своего отца только стариком. От этого я только сильнее его ненавидела, так же как ненавидела эту комнату, которую он в последние годы жизни почти не покидал. В конце концов он с ней, можно сказать, сросся. Когда я думаю об отце, то прежде всего вспоминаю даже не его лицо, лицо слепого, а его запах. Я вижу этот запах. Я прикасаюсь к нему. Он выворачивает мне внутренности. И только потом запах обретает плоть, которая превращается в лицо моего отца. Он заставил меня нюхать этот запах при жизни, а теперь принуждает к этому из могилы. Смрадное дыхание. Тягучие плевки. Недержание мочи. Выделения из прямой кишки. Небрежная гигиена. И общее, неизбежное гниение целого. Мой отец был падалью, на которую невозможно смотреть. С самого детства и до той ночи, когда он послал за мной, я всегда видела и знала его таким. Это случилось в 1980 году, мне тогда было двадцать, ему девяносто два.
Я шесть раз постучала в обитую цинком дверь его комнаты, как предписывало правило. Три раза – пауза – потом еще три. Если после шестого раза он не отвечал, это означало, что он спит или занят и надо прийти позже. В нашем доме это было законом. Только жены моего отца могли его нарушать. Мам Куре, Йайе Нгоне и Та Диб имели право входить в комнату отца в любое время, чтобы переодеть его или сделать уборку. Жены моего отца по очереди дежурили возле него с преданностью, которая долгое время казалась мне необъяснимой. Все
