в ногу, – вот обуза-то был для вас, целых и невредимых! Тогда, на краю, над обрывом, я велел оставить меня, дескать, со мной вам не уйти, и что я вас прикрою. В сущности, я приготовился умереть, но прикрывать отход группы вызвался ты, настоял на этом своими аргументами.
Былое в который раз всплыло передо мной во всех подробностях.
Миновав лес, мы тогда вышли к обрыву над речкой, а дальше простиралась голая полуторакилометровая пойма. Отряд же Саида Ахмеда был совсем рядом, и на этой ровной, без единого укрытия заречной низменности нас расстреляли бы со стопроцентной гарантией, никому не удалось бы уйти.
Командир группы старший лейтенант Лошкарин, оценив критичность ситуации, передал командование мне, в то время старшему сержанту, сам же решил остаться на краю обрыва прикрывать наш отход.
– Идите, ребята, – сказал старлей, – а я задержу Саида.
Однако я выступил против, заявив, что с его серьёзным ранением он и сам в два счёта погибнет, и с нами быстро разделаются.
– Нет, – сказал я, – лучше я останусь, а вы следуйте дальше. И не забывайте, что я снайпер и что возможности мои немалые.
Лошкарин начал возражать, но я, повысив тональность, возгласил, что я теперь командир и приказываю всем немедленно идти дальше. Остальные бойцы поддержали меня молчаливым согласием.
Мои товарищи по оружию начали спускаться краем осыпи с обрыва, перешли речку и двинулись поймой, пересекая её; Лошкарина несли на самодельных носилках. А я до наступления темноты несколько часов держал оборону, отбиваясь от наседавшего противника. В руках у меня была снайперская винтовка «Гюрза» с оптическим прицелом и семнадцать патронов к ней – семь из них я израсходовал во время этого боя.
– Интересно, сколько ты положил этих неугомонных саидовцев? – произнёс Лошкарин, вклиниваясь в мои воспоминания. – Мы ведь, пока бежали поймой, слышали, какая за нами баталия идёт с автоматными очередями и взрывами снарядов – гранатомётных.
– Ни одного не положил, – ответил я. – Только ранил. Семью выстрелами семь человек, в том числе их командира. Надеюсь, что всех не очень тяжело. И меня зацепило взрывом, легко, в висок – это вы знаете, я к вам с забинтованной головой в госпиталь приходил. Хорошо, что шрам почти не заметен.
– Ну, Измайлов… то есть Грунов, ты даёшь! Чужаков пожалел, а на мосту через Агапку пятерых наших ухлопал!
– Те, которые были на мосту, стреляли по мне с расстояния пятнадцати, максимум двадцати шагов, в тот момент выбирать не приходилось: или они меня, или я их, не до церемоний было. Помедли я секунду – и мы не разговаривали бы сейчас. Лежать бы моим костям, затянутым речным илом, где-нибудь под корягой. И не наши это были, а самые настоящие враги – доморощенные, внутренние, которые похлеще врагов внешних и от которых главный, невосполнимый ущерб стране и народу; и все это понимают, за исключением полнейших бестолочей.
Лошкарин беззвучно рассмеялся над этой моей заключительной тирадой – довольно мрачно. Особенно нехорошими, недобрыми
